Фауст Миндлин.

Мои еврейские артисты

МАМА

 

…В нашей коммуналке спектакль. Мы, дети жильцов, — артисты. Наша с сестрой мама — режиссер этого события. Шляпы и костюмы, вообще все, что окружало нас, в полном нашем распоряжении…

В комнате у нас — зрительный зал, сцена, все цеха, гримерка. Весь, собственно, «театр». Есть даже буфет — его роль играют две наши общие кухни. Единственное, чего нет, так это гардероба. Но это как раз объяснимо — зрители попадают в «зал» не с улицы, а из других квартир нашего дома, со всех этажей, не выходя на улицу…

…Мы бегали на спектакли ТЮЗа и воссоздавали их потом у себя. Проникали в театр легко: помощником режиссера там работала бывшая студентка Московского еврейского театрального училища, человек одной с мамой театральной крови — Ида Вайншток…

Мама. Рита Фаустовна Гендлин. Родилась 3 октября 1917 года. Мы с сестрой — поздние дети, да. Тому причин немало. Война, например. Но главная — театр.

…Село Семеновка, Глуховский район, Черниговская область. Бывшая черта оседлости.

Евреи и украинцы, церковь и синагога уживались здесь издавна. Люди часто мешали в речи разноязыкие слова, рождая очаровательный колорит.

Я спрашивал у мамы: «Что это, по-твоему, когда люди разных национальностей живут вместе? У вас там как было?»

И мама ответила гениальной своей формулировкой: «Очень просто. В два раза больше праздников и разнообразнее кухня».

Семья, в которой родилась мама, — самая что ни на есть простецкая и многодетная. Глава семьи, Фауст Гендлин, мой дед. Его имя я и ношу.

Но звали моего деда не совсем так. Вернее, совсем не так. Звали его Файбус. О дивном превращении в Фауста чуть позже…

Дед был достопримечательностью местечка — травил байки, ходил на ходулях, играл на шарманке, сочинял песенки. А еще он был одним из первых семеновских мороженщиков! За ним постоянно бегали дети, без него немыслимы были праздники!

Представляется мне, был он настоящим, по природе, артистом. Человек почти неграмотный, он был очень светлым и добрым. Всем дарил тепло и улыбку…

Дед Файбус весной 1941 года приезжал в подмосковное Ховрино навестить родню с дочкой, маминой старшей сестрой, тетей Фирой. Тетка была уже москвичкой со стажем…

Всеми силами, сообща, уговаривали они деда не возвращаться в Украину. Уверяли, что вот-вот война и евреев будут убивать. Откуда была такая уверенность — Бог весть.

На все доводы дед Файбус отвечал: «Ай, что вы говорите?! Разве я не знаю немцев? Видел я их в 1918 году. Люди как люди. Зачем я им нужен, старый человек? И потом, как я брошу свой дом? У меня дом из таких бревен, мало у кого есть такой дом!»

Дед был непоколебим. Я уже писал, что он был знаменитым семеновским рифмоплетом. Были у него и такие строчки, которые он же и декламировал с успехом: «Тимошенке айх бавайзен, вос мир штарк азой, ви айзен». Перевод звучал примерно так: «Тимошенко вам покажет, что крепки мы, как железо».

Когда началась война, дед не ушел из своего дома. Файбус Абрамович Гендлин, 1873 года рождения, 68 лет, погиб 30 ноября 1941 года во время расстрела евреев Семеновки в березовой роще…

…Мама, окончив семилетку в Семеновке, уехала в Москву. Старшая сестра, о которой я раньше упомянул, Эсфирь Гендлин, там уже прочно обосновалась. Ее талант вокалистки шлифовал сам Козловский. С ним она пела на концертах, стала довольно известной певицей.

Как и когда родилась у мамы мечта стать актрисой, мне уже не узнать, но доподлинно известно — шла к цели вдохновенно, другой судьбы не представляла.

Помню фильм «Девушка с характером» с Валентиной Серовой в главной роли. Мама там играет одну из продавщиц в магазине мехов. Стало быть, уже где-то на актерском пути находилась, хотя и работала в Наркомате путей сообщения секретарем-машинисткой.

Важнее, во все годы работы, был театр. Им стал клуб им. Тельмана, где мама переиграла множество ролей в пьесах А. Островского. Например, Шелавину в «Без вины виноватых», Мигачеву в «Не было ни гроша, да вдруг алтын». И многие другие роли в разных пьесах.

…Война. Эвакуация в Ташкент. Туда же эвакуировали ГОСЕТ и театральное училище при нем. В 1942 году С. М. Михоэлс с педагогами училища объявляет набор.

Стоит ли говорить, что свой шанс, свою мечту мама не могла предать. И стала студенткой училища при легендарном театре. С первого захода! Началась студенческая жизнь. Мама — староста курса…

Во главе училища стоял Моисей Соломонович Беленький, мастером курса у мамы была Александра Вениаминовна Азарх-Грановская — жена А. Грановского. Наставниками и руководителям были С. М. Михоэлс и В. Л. Зускин. Вот неполный перечень предметов и фамилии педагогов:

мастерство актера — Азарх-Грановская,

сценическая речь — Леонарди,

дикция — Ротбаум,

сценическое движение — Вульф,

танец — Островская,

ритмика — Гринер,

музыкальная грамота — Ямпольский,

история театра — Сегеди,

еврейский язык — Шнеер, Фалькович,

еврейская литература — Подрядчик, Норович,

история западноевропейского театра — Коган,

история русской литературы — Беликов,

иностранный язык — Эткинд,

грим — Благонравов,

военная подготовка — Димитров,

марксизм-ленинизм — Беленький,

зав. учебной частью — Ципурский.

Шефом училища после возвращения из эвакуации стал н. а. СССР П. Хмелев

Учили крепко, полноценно и требовательно. Как же переживала, как огорчалась мама, глядя на мои сценические «подвиги»! Мне они казались возможными для предъявления зрителю, все-таки ЛГИТМИК за спиной…

Но у мамы было иное, накрепко вбитое представление о праве выходить на сцену. О том, каким должен быть актер.

Она руководствовалась полученными именно во время учебы в еврейском театральном училище понятиями об актерской ответственности. За свой народ, за репутацию своего театра — не меньше! К этому я еще вернусь…

«Как же вас учат! Господи, ну как же вас неряшливо учат!» — сокрушалась мама. Я недоумевал. Тогда мама делала такой детальнейший разбор, во всех компонентах, что спорить становилось попросту неприлично и глупо. Она была права…

Учеба, учеба.… А кроме учебы — постоянные концерты в госпиталях. Держу в руках стопку желтых ветхих листиков — благодарности за бесчисленные выступления для раненых. Большей частью — тяжелых. Слепых, обожженных… Глубокий тыл…

Бывало всякое. Даже перед одним раненым выступали. На русском, украинском, белорусском, еврейском языках — всем, чем владели, чему учились. Девочки после выступления плакали, потом опять пели, танцевали, играли…

Жили голодно и непросто. Ночами учились, спали урывками. По-студенчески дружно и весело, азартно помогали друг другу. Курс был замечательный. Вот передо мной пригласительный билет на студенческую вечеринку:

 

«Дорогая Риточка Гендлин!

Коллектив будущего Идеального Еврейского Театра (находящегося пока на 1-м курсе) приглашает Вас на свой закрытый вечер сегодня, 27 ноября 1942 года, в 10 ч. вечера. Просим прийти в хорошем настроении, захватив с собой некоторые мелочи: посуду, хлеб, вино, торт, колбасу, фрукты, икру, конфеты, консервы, жиры, крупы, дрова, стул, скатерть и т. д.

Сопиалушники».

 

Обратили внимание? Маму сокурсники называют здесь Ритой. В документах же мама была записана Ревеккой. В училищных документах так и писали. Ритой мама официально стала позже.

Но уже в зачетке и других официальных бумагах читаю — Ревекка Фаустовна! Что такое, в самом-то деле?

Полагаю здесь следующее. При поступлении в училище, в эвакуации, возникли какие-то проблемы с документами. Семеновка — на оккупированной территории. Архивы уничтожены…

Файбус и изобретенное вынужденно имя деда Фауст были созвучны. Так и записали. Наличие такого экстравагантного отчества привело к благозвучности в его сочетании с именем. Училище — театральное, приняли без удивления. Мама стала впоследствии уже официально Ритой. Так ее звали все, всю жизнь и всегда. Так и на памятнике вывели…

…В 1944 году ГОСЕТ вернулся в Москву, в свое помещение на Малой Бронной с залом на 500 человек, а училище — в Столешников переулок, 8.

Курсовые, показы, диплом. Возвращались с фронта ребята, восстанавливались, догоняли. Вот он, курс: Е. Блех-Руже, З. Блинкина, Г. Бердичевская, П. Аксельруд, Гарон, Р. Гендлин (староста), Ициксон, Кислова, Еленевич, Л. Жеребович, А. Лосев, М. Маргулис, Б. Хаимович, Л. Любарская, С. Лирман, М. Леензон, Д. Никифорова, Ш. Самет, Б. Сорока, А. Розенбаум, Л. Цукерман.

К показам привлекали и студентов других курсов. Григорий Лямпе — с 3-го, Зиновий Арнштам — со 2-го были участниками курсовой работы «Дон Хиль — зеленые штаны» Тирсо де Молина, где мама играла главную роль — донью Хуану, она же — дон Хиль.

Другие роли в училище: Софи в спектакле «Коварство и любовь» Шиллера, Фрадл в «Стемпеню» Шолом-Алейхема, Квикли в «Виндзорских кумушках» В. Шекспира.

Диплом — роль Марселины в «Женитьбе Фигаро» Бомарше. Все роли получили оценку «отлично».

В 1946 году мама стала дипломированной драматической актрисой и уехала работать во Львов. Почему? Рискну предположить. В 1944 году Михоэлс для усиления ГОСЕТа, потерявшего многих из довоенного состава, пригласил Иду Каминскую, львовянку, с группой ее актеров в Москву. Год львовяне работали, потом уехали в родной город.

Общение с великой Идой Каминской и послужило тем важным и притягательным обстоятельством, которым руководствовалась мама при распределении.

Но львовскому театру не суждено было стать вновь знаменитым коллективом. Мама стала работать во Львовском еврейском музыкально-драматическом ансамбле актрисой 2-й категории 1-й группы с окладом 740 руб. Среди ролей, сыгранных в этом коллективе, были: Годл из «Тевье-молочника» и Хинка из «Тети Соси» Шолом-Алейхема, Осне из «Изгоните беса» Пинчевского. Худруком ансамбля был Г. Друзь, директором — Аксельрод.

Мама работала там до последней возможности, очень положительно характеризовалась…

Со Львовом связано и у меня расставание с безобразным представлением о своих тогда якобы знаниях в истории еврейского театра.

На Международном фестивале еврейского искусства «Золотой лев», проходившем в том числе на сцене 1-го Украинского театра для детей и юношества, Одессу представлял спектакль «Марк Шагал. Преодоление». Я играл заглавную роль.

Режиссер-постановщик спектакля, заслуженный деятель искусств Украины В. В. Туманов поручил мне обратиться к фестивалю с приветственным словом.

Я, помня о львовском эпизоде в маминой театральной судьбе, решил на нем построить свою речь. Чрезвычайно довольный собой, под аплодисменты, сошел со сцены.

— Прекрасно, — поблагодарил меня один из устроителей фестиваля, — это очень интересно! А знаете ли вы, где именно находился тот самый еврейский театр, на сцене которого играла ваша мама?

— Нет, — честно признался я.

— Так вот. Вы сейчас стояли на ее месте…

Оказывается, это здание строилось специально для еврейского театра. Тогда я этого не знал.

С тех именно пор, перед памятью о маме и ее театре, подобного — надувания щек на голом месте — я себе больше не позволял.

…Во Львове послевоенном все резче ощущалась волна государственного антисемитизма, и 15 декабря 1947 года мама со Львовом рассталась. Но не с театром.

Во время эвакуации ГОСЕТа и еврейского училища в Ташкент Эфроим Борисович Лойтер, художественный руководитель Одесского ГОСЕТа, рассеянного и переформированного позже в Одесско-Харьковский, ставил спектакли в Узбекистане. И как человек, серьезно в прошлом задействованный в работе училища, привлекался к преподаванию в нем.

К нему-то и обратилась мама. Эфроим Борисович студентку Гендлин помнил прекрасно. С 6 марта 1948 года мама стала актрисой 2-й категории Одесского еврейского передвижного театра с окладом в 500 руб. Последнего своего театра, который Лойтер теперь возглавлял. Вот так собралась вместе наша семья.

Мама играла в спектаклях, в основном поставленных дедом, папиным отцом. Иосиф Михайлович Миндлин служил в театре режиссером и актером.

Шейне в «Фрейлехс» Окунь-Шнеера, Галперина в «Кровавой шутке» Шолом-Алейхема, фотографии репетиций без подписи…

В 1949 году театр, как и остальные еврейские коллективы, был закрыт. Запись в трудовой книжке мамы: «Уволена в связи с ликвидацией театра. 15 апреля 1949 г.».

И началась другая жизнь, не слишком на жизнь и похожая…

Но никогда не теряла мама достоинства, не демонстрировала истеричности и суеты. Не ломалась. В случайных проходных комнатах, в клетушках под лестницей, в любых жилищных отчаяниях умела она создавать гармонию, привлекательность, уют. Дом…

Три чемодана, горкой стоящие один на другом, покрывались хрустящей белоснежной салфеткой, сверху ставилось зеркальце — пожалуйте привести себя в порядок. Мы — люди еврейского театра, на нас смотрят!

Выматывалась работой, часто по ночам, спасением семьи, двоих детей. Держалась. Болеть себе не позволяла. И выживала — театром!

Огромным счастьем стал Народный театр при ДК им. Л. Украинки. Это был очень серьезный, во многом профессиональный коллектив. Художественным руководителем был Г. Рославцев, режиссером — Владимир Люстгартен, талантливый и умный человек.

Ставили «Любовь Яровую» К. Тренева, «Женщину-дьявола, или Искушение Св. Антония» П. Мериме, чеховского «Медведя», «Каменного властелина» Л. Украинки, «Дикарку» А. Островского и Н. Соловьева, «Деревья умирают стоя» А. Касоны, «Дорогу цветов» В. Катаева, «Глубокие корни» Д. Гоу и многое другое.

С театром сотрудничали прекрасные художники — Э. Кордонский, М. Ивницкий. Роскошные декорации, великолепные костюмы, полные залы…

Какой это был счастливый период для мамы, какой праздник для нас! С этим театром связаны судьбы многих впоследствии профессиональных артистов, а главное — продление творческой судьбы вышибленных из театров, подобно маме, профессионалов.

Мама относилась к репетициям и спектаклям с религиозным трепетом. Все знали — сегодня маму не отвлекать. Театр!

Было тут еще одно, не известное ни режиссеру, ни партнерам, обстоятельство.

Мама перенесла на ногах тяжелейший грипп, с осложнением, и частично потеряла слух. В театре об этом даже не догадывались. От нее, профессиональной актрисы, ученицы Михоэлса, всегда ожидали настоящего театрального уровня, способного сцементировать труппу и поддержать молодых.

Мама на сцене была легка, органична, партнеров не давила, Боже упаси! Вытаскивала самозабвенно и незаметно для них. Но чего же это ей стоило…

Вот как была обучена, как воспитана, какая была школа…

Я — еврейская актриса! Только так!

Театр! Она заражала и увлекала им всех, кто ее окружал. Все праздники в нашей коммуналке были маминым делом и ее «звездным часом».

В жизни мама была очень светлым человеком. Умным, интеллигентным. Никогда не употребляла несимпатичных слов, и в ее присутствии окружающие за своей речью и мыслями следили.

При этом была нешумной и очень скромной. Расцветала от удач других. Была очень красива, но не глянцевой журнальной яркостью, нет. А как она улыбалась!

И всю жизнь была верна ушедшему навсегда еврейскому театру. Просто в поведении. Никогда не позволяла себе, находясь и на людях, и дома, быть в чем-либо недостойной. От внешности до поведения. Мелочей здесь не было. Она представляла театр! Он — достойный, умный, красивый!

И, глядя на нее, о театре еврейском и думать иначе не смели…

 

ДЕД ИОСИФ

 

…В торце дома Папудовых сегодняшние одесситы и гости города, не углубляясь особо в историю этого уже не слишком презентабельного здания, получают вполне конкретное удовольствие от посещения кафе-бара «Парадная №1». Увы, не всякий сегодня вспомнит хотя бы о последних днях Веры Холодной, прошедших в этом доме…

«Парадная №1», вернее, ее сегодняшняя «прихожая», раньше была квартирой моего дальнего родственника, одесского портного — деда Володи, Вульфа Янкелевича Гомберга. Площадь Советской Армии, дом 1, квартира 25 — так именовался этот закуток с удобствами во дворе.

«Квартира»… Как бы ее вам обрисовать?

От силы два вагонных купе удивительным образом стали двухкомнатным полуподвальным жильем с «кухней», «прихожей», «мастерской». Дом на колесах по сравнению с ней огромен и роскошен, но не так человечен и уютен.

Колоритнейший человек, со своей очаровательной и трогательной женой — поваром бабушкой Пашей, точнее, Песей Пинхусовной, в девичестве Абрамсон, прожил в этой квартире лет шестьдесят, почти всю свою долгую жизнь.

Дед Володя строчил всякую всячину, на всю жизнь приковав себя к швейной машинке. Скорняжил, подшивал и укорачивал брюки, перелицовывал пиджаки и пальто. Кто сейчас помнит, как у поношенной одежки отпарывали подкладку и выворачивали ее наизнанку, свежей поверхностью наружу? Одежка обретала новую жизнь, и распознать ее можно было лишь по пуговичным петлям, которые оказывались на противоположной поле.

В работе деду Володе помогала нехитрая композиция из песни к кинофильму «Небесный тихоход», распеваемая с минорно-одесским акцентом: «Самолеты… самолеты… а девочки (пауза) потом… Самолеты… самолеты…».

Суровая страсть к работе спасла ему жизнь. В хорошую погоду дед вытаскивал швейную машинку на улицу, ставил ее перед входом в свою каморку и строчил. Как-то раз мимо бежали коллеги из его портняжной артели. Бежали они на проводы артельца, которого высылали из страны за троцкизм. Был конец двадцатых. «Володя, пошли на вокзал!» Дед отмахнулся: некогда, работы много. Сентиментальностью он не страдал.

Там, на вокзале, артельцы сделали общий снимок — с «троцкистом», как водится, в середине первого ряда. По этой фотографии в конце тридцатых их всех выявили и расстреляли…

А эта речь! «Паша пошла на Привоз, купила остолопик» (имелся в виду толстолобик). «Я заболел, собрали консуль». «Когда я это услышал, меня как хоботом по голове ударили!» Нет, всего не перечесть!

Честнейший трудяга, вырастил двух сыновей, дал им образование, то же произошло со следующим поколением. Вообще, помогал, не жалуясь, любому, кто об этом просил. А крохотная «купешка» угощала такими одесскими вкусностями, которых уже никогда никому не отведать…

Мой дед, Иосиф Михайлович Миндлин, режиссер и актер Одесского еврейского театра, после его ликвидации не только лишился работы, но и стал бездомным.

И вот тогда дед Володя принял к себе в эту крошечную жилищную фантазию целую семью. Дело было в голодном 1949 году, и он разделил с бывшим режиссером также и тяжкий кусок хлеба портняжки. Короткий период налаживания жизни скоро закончился…

30 октября 1950 года дед Иосиф был арестован как «еврейский буржуазный националист». Вместе с ним во внутренней тюрьме «Большого дома» на Бебеля оказались поэт Х. Вайнерман, драматург и поэт А. Губерман, педагог С. Кит, актер сначала польских, а затем Одесского еврейского театра Х. Нисенцвейг.

Хаим Нисенцвейг… Бежав в Союз из оккупированной немцами Польши, поступил в Белостокский еврейский театр, в котором тогда режиссером служил дед Иосиф. Здесь и началась их дружба. Именно Нисенцвейг впоследствии станет автором единственного некролога о смерти деда. Опубликовал он его в польской газете. Советские молчали…

…Новые арестанты были присоединены следствием к уже допрашиваемым писателю и критику И. Друкеру, писателю Н. Лурье, педагогу Х. Хейфецу. Последнему вменялась в вину роль руководителя преступной группы.

Обыск длился с 12 ночи 30-го октября 1950 года до шести утра уже 1-го ноября. Сотрудники Смотрицкий и Гарбуз, звания которых в протоколе обыска скромно умалчиваются, в присутствии дворника дома Лищука Дормидона Моисеевича изъяли документы деда и множество различных бумаг: справки, характеристики, театральные бланки, альбом фотографий.

Во время ареста были изъяты все дедовы рукописи и дневники. Как рассказывал папа, дед Иосиф мечтал о написании книги по истории еврейского театра, собирал и записывал все известные ему свидетельства, дополняя их собственными воспоминаниями.

Писал всю жизнь, вел дневники, ступив на актерскую профессиональную стезю в 1916 году, на которой его сопровождали актеры-легенды, стоявшие у истоков еврейского театра.

«24 января 1951 года. Акт.

Принимая во внимание, что вышеперечисленные предметы для следствия не представляют никакого интереса, последние сего числа уничтожены путем сожжения»¹.

Уничтожили не сразу — три месяца со дня ареста вдумчиво изучали…

«Протокол допроса обвиняемого Миндлина Иосифа Михайловича. Гор. Одесса, 31 октября 1950 г.

Я, оперуполномоченный 4 отделения 5 отдела Управления МГБ по Одесской области, мл. лейтенант Смотрицкий, допросил Миндлина Иосифа Михайловича, 1894 г.р., уроженца г. Витебска, еврея, гражданина СССР, по профессии актера-режиссера, со слов ранее не судимого, проживающего до ареста по адресу: пл. Красной Армии, д.1, кв. 25.

Миндлин И. М. предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний. Подпись /Миндлин/.

Вопрос: Расскажите вашу биографию…»²

…Дед Иосиф родился в 1894 году в белорусском городе Витебске, в скромной религиозной семье. Отец, Михаил (Мойше) Миндлин, был еврейским учителем — меламедом. Мать — Рива Миндлина, домохозяйка. В семье трое детей — Иосиф и сестры, старшая Берта и младшая Хася. Все как у людей. Никакой ниточки к актерству, к будущему служению еврейскому театру…

Когда Иосифу было 8 лет, отец умер и маме досталось тянуть всю семью. Получить полноценное образование было теперь нереально. И дед упорно занимался самообразованием. Учил языки. У него была к ним врожденная способность.

Вообще, учился всю жизнь и учил других. Две вещи занимали его в жизни — театр и книги. Отец рассказывал, что книги дед собирал всю жизнь.

Библиотека была огромной, на разных языках, редкие книги и рукописи XVII–XVIII вв., собираемые всю жизнь, всюду и везде, где кочевал театр.

Дед придумал специальную конструкцию шкафов для книг. Шкафы закрывались щитами, книги были внутри, выдвигались особые шасси, и шкаф транспортировали на вокзал. Потом шкафы эти становились стенками комнаты, делая ее многосекционной. Книги были и на подоконниках, столах, полках — везде…

В тринадцать лет дед пошел работать. Он — взрослый мужчина, кормилец…

Четыре года работал подмастерьем у портного. И не мог себе представить, что в конце жизни будет выживать именно этим ремеслом…

А потом еще четыре года пел в синагогальном хоре. И не только. Хористы участвовали в спектаклях гастролирующих в Витебске еврейских театральных коллективов. Например, в труппе А. Каминского и Я. Либерта, игравших свои спектакли в Витебске во время поста в 1911 году, или в труппе «Еврейско-немецких артистов под управлением Исая Жоржа и И. Беккера при участии Г. Беккера (из Америки)». Это уже 1914 год.

К этому периоду относится некоторая материальная стабильность в семье, к сожалению очень недолгая. Именно в этот период дед стал подумывать о женитьбе. Предметом сердечной привязанности была Эстер-Нися Мееровна Эпштейн, девятнадцатилетняя витеблянка.

Сообщаю нетерпеливому читателю: да, дело закончилось свадьбой. И Эстер со временем стала нашей любимой бабушкой Ниной, Ниной Марковной Миндлиной. На фото «ухажерского периода», датированном 8 марта 1914 года, рукой деда написано: «На память незнакомым Эпштейнам от Иосифа Миндлина». Обращение к будущей родне…

Сам автор подписанного обращения на фото — типичный артист. В прическе, позе. Но без позерства — к этому питал отвращение пожизненное.

…В 1914 году в Витебске для труппы Жоржа настали трудные времена. Объявленная мобилизация прекратила спектакли. В городе во всех театрах занавес не поднимался почти две недели. И только наладились сборы, как в конце сентября: «…городской зимний театр, летний театр и помещения всех пяти кинематографов… заняты под лазареты. Это внезапное обстоятельство вызвало переполох в еврейской труппе…

…Труппа почти два месяца терпела убытки в надежде поправить дела на еврейских праздниках. Распоряжение о занятости театра последовало как раз в первый день праздников»³.

Но через некоторое время проблема с театральными помещениями утряслась, и на смену распавшейся труппе И. Жоржа в ноябре того же 1914 года в Витебск приехало «Соединенное товарищество артистов п/у Г. Беккера и Ф. Беккера и под режиссерством первого».

Беккеры прислушались к мнению об их труппе местного ценителя еврейского театра и тут же стали приглашать новых артистов.

Вот здесь — начало. Первая попытка деда перейти к настоящему актерству. Но опять, в который уже раз:

«22 апреля по распоряжению губернатора воспрещены еврейские спектакли. Таким образом, труппа, подвизавшаяся в театре Д. И. Тихантовского, осталась не у дел. Подобное запрещение последовало недавно и в других городах Западного края.

Основанием к запрещению еврейских спектаклей послужило то обстоятельство, что еврейский жаргон, по мнению администрации, схож с немецким»⁴.

Первая мировая. Северо-Западный край — зона боевых действий.

«…С первых дней войны среди высшего командного состава армии и военной администрации прифронтовых районов стали распространяться слухи о якобы поголовной поддержке Германии евреями. Распространению антиеврейских настроений в начальный период войны способствовало польское население прифронтовых районов.

В русской армии были популярны рассказы о поголовном участии еврейского населения в шпионаже в пользу Германии; ходили даже слухи о том, что религиозные евреи прячут в бородах телефоны для передачи секретной информации»⁵.

…В 1915 году Иосиф Миндлин был призван в армию, а в 1916-м комиссован по болезни. Других данных о службе нет. Да и Бог с ними, главное — жив остался…

И дед, человек энергичный, уже достаточно знакомый с еврейским театром, в том же 1916 году твердо решает посвятить ему жизнь. Имея горький опыт первых шагов, ищет труппу, которая станет давать свои спектакли подальше от мест, где это стало невозможным. А Эстер станет его ждать…

Такая труппа вскоре нашлась. Яков Либерт, разделившись с Р. Заславским, собирал новый коллектив — «Еврейскую труппу Я. Либерта».

С ней он отправлялся, как один из первых еврейских антрепренеров, осваивать «новые территории». В труппу деда взяли.

Кроме Якова Либерта, легенды еврейского театра, молодой актер партнерствовал и учился, весьма успешно, у знаменитейшего Макса Рыбальского, Р. Медведевой, И. Файля и многих других. Учиться дед умел…

Воронеж, Саратов, Самара, Оренбург, Царицын-на-Волге…

В Астрахани дед переходит в труппу Исая Жоржа, пообещавшего молодому актеру большую самостоятельность в выборе ролей. Предложение, от которого начинающий отказаться не сможет…

Нижний Новгород, Уфа…

«…Как играют? Во всяком случае, очень своеобразно. Прежде всего, приходится отметить высокую температуру этой игры… Играют свежо, искренне — свободные пока от актерской рутины.

Непосредственное переживание не может не захватывать, и моментами даже тому, кто следит за общими очертаниями сюжета, становится вместе со сценой и зрительным залом то весело, то грустно»⁶.

Но в Челябинске труппа прогорела и распалась.

Да и пора было возвращаться. Уже не было каких-либо ограничений — революция! В Витебске, на его родине, гастролирует вернувшаяся из поездки труппа Я. Либерта. Домой!

Актерского опыта, благодаря жесткой гастрольной школе, для самостоятельного старта в родном городе деду должно было хватить. Театр захватил его навсегда. Другого пути больше не было!

Не только честолюбивые помыслы руководили им. В Витебске ждала Эстер. Что движет солнце и светила? Правильно, любовь!

К Либерту дед не пошел. Перед Эстер и ее родней должен был предстать человек не подневольный, с невнятным будущим, нет!

25 марта 1917 года Иосиф Миндлин организовывает еврейский рабочий театр, первый подобный коллектив в Витебске, и становится его руководителем!

Началась невероятная, счастливая жизнь!

Дедушкины артисты-рабочие и сам режиссер самостоятельно существовали до ноября 1918 года, а после отправились за ним под крыло Общества им. И. Л. Переца.

Государство протянуло руку помощи, не принять которую означало потерять все шансы на мечту о театре. Помощь выглядела разумной и была принята с благодарностью.

«Первым шагом в деятельности Общества, — пишет А. Подлипский, — стало создание хора и драматического коллектива…»

Вспомнили, значит, о дедовом опыте в этом деле… Далее:

«…Первоначально он назывался “драматическим кружком, объединившимся в рамках Общества им. Переца”, а затем — “Еврейской студией при Обществе им. И. Переца”. Коллектив возглавил режиссер И. М. Миндлин»⁷.

Продолжает А. Шатских:

«…Еврейский театр в Витебске, похоже, чуть ли не опередил складывание аналогичного национального театра в Петрограде.

…Деятельность еврейской театральной студии была весьма активной. Анонсы о спектаклях, и в помещении самого Общества, и на подмостках городских театров не были редкостью» (это означало, что у театра была обширная аудитория. — Ф. М.)⁸.

Какое там «не были редкостью»! Скорее, редко когда без них в театральной жизни города что-то происходило! Вот летопись событий культурной жизни города, предоставленная той же Шатских:

«16 декабря 1918 — спектакль “Гот, менч ун тайвл” (Сатана) Я. Гордина;

13 января 1919 — спектакль “Хася ди йесойме” (Сиротка Хася) Я. Гордина;

21 февраля 1919 — спектакль “Фотер ун зун” (Отец и сын) С. Ан-ского;

15 марта — Пуримский вечер;

28 марта — спектакль “Гот фун некоме” (Бог мести) Шолома Аша;

29 марта — спектакль “Ди эмесе крафт»” (Сила правды) Я. Гордина;

30 марта — спектакли “Иоэль” П. Гиршбейна и “Мазлтов” Шолом-Алейхема;

6 апреля — Палестинский концерт-вечер;

18 апреля — спектакль “Дер вилдер менч” Я. Гордина;

26 апреля — спектакль “Ди невейле” П. Гиршбейна;

10 мая — вечер, посвященный памяти Шолом-Алейхема;

24 мая — спектакль “Ди шхите” (Убой) Я. Гордина;

12 июня — спектакль “За океаном” Я. Гордина.

В конце концов все лучшие драматические силы Витебска сплотились вокруг Еврейского театра. Вместе с Латышским он перешел на государственное субсидирование и входил в отдел “национальных театров”, “театров национальных меньшинств“, числившихся по отделу ТЕО Витебского губоно.

…Витебский еврейский театр ориентировался на традиции реалистического театра. В этом его укрепляли национальные актерские труппы, гастролировавшие в городе»⁹.

В определенной степени так и было. Но дед ориентировался, скорее, на свой дореволюционный опыт. Сам производил отбор пьес. И в этом отборе виден человек высокой театральной культуры, «самонаводящийся» на лучшие образчики драматургии. Шолом-Алейхем, например, со временем станет для него любимым автором.

Все спектакли, перечисленные выше, были поставлены дедом. И принимались очень тепло. Дед становился известным человеком в городе. Эстер гордилась мужем…

17 мая 1919 года состоялся первый в жизни бенефис И. М. Миндлина, о чем анонсировал «Витебский листок»¹⁰.

Для бенефиса дед выбрал комедию Г. Запольской «Их четверо». Яркий комедийный талант, впрочем, не ограничивал его амплуа. Дед все более становился универсальным артистом, способным к воплощению любых жанровых предложений.

Яркая и самобытная театральная форма, энергия и музыкальность постановок вкупе с подробной психологической разработкой актерских работ — его почерк, его профессиональная метка…

Не могла эта театральная энергия пройти мимо внимания Марка Шагала. Когда в Витебск по его приглашению приехали будущие участники создаваемого им Народного художественного училища (петроградские художники Пуни, Богуславская, Добужинский, Любавина), Марк повел их на спектакль театральной студии и познакомил с дедом. Спектакль и дед были приняты очень тепло.

С Шагалом деда связывали теплые и взаимоуважительные отношения. Есть все основания полагать, что и до театра они были знакомы. Биографии, а после деятельность и интересы сходились на одном «поле», да и город был небольшим…

Режиссеру Миндлину пора было вырастать из провинциальных рамок. И дед отправляется в Петроград — учиться у режиссера А. Грановского:

«…Огромным событием для всего Витебска стали гастроли Еврейского камерного театра из Петрограда. <…> Следствием… гастролей было то, что 22 августа 1919 г. в петроградскую студию были приняты новые люди — лучшие силы витебского еврейского театра вступили на профессиональную стезю»¹¹.

Эстер-Нина с пониманием относится к этому: Иосиф знает, что делать. 1919 год…

«В голодном и заснеженном Петрограде… молодой режиссер — ученик великого Макса Рейнгарда — Алексей Грановский задумал создать еврейскую театральную студию.

Идея была новая и весьма оригинальная — никогда прежде еврейский театр не имел школы.

На призыв откликнулись и любители, и профессиональные актеры…»¹²

Студия перебирается в Москву. «Вестник театра» публикует заметку о ней:

«Среди студийцев есть группа в 18 человек, приехавшая из Витебска, пробовавшая уже свои силы на театральных подмостках. Помещается студия в Чернышевском переулке. При студии есть общежитие. Студийцы с одушевлением и большой любовью к делу приступили к работе»¹³.

Дед студию не окончил. Ушел. Во многом был согласен с Грановским, и учеба не прошла даром, но свое представление о национальном театре сохранил несколько иное. А еще — умерла мама Рива…

С 1920 года он — художественный руководитель и артист Еврейского театра в Витебске.

Деду было 26 лет. Скоро он должен был стать отцом — готовились к появлению дочери Ривы, названной в честь мамы деда Иосифа. Работа пока финансово не тревожила, помогал сестрам. Но приближался НЭП и его влияние на судьбу театров. Началась чехарда укрупнений, реорганизаций, отпуск в «свободное плавание»…

Витебский театр больше не был в состоянии иметь постоянную труппу и стабильностью во всех проявлениях не отличался.

«В марте 1922 г. Коллегия губоно обсуждала вопрос о переводе художественных учреждений на самооплату. Под сокращение попали почти все. Был закрыт и Витебский еврейский театр»¹⁴.

Что-то нужно было предпринимать. И дед принял предложение И. Брандеско, выдающегося артиста, вступить в его труппу. Перспективы такого предложения, казалось, были очевидны.

В марте 1922 года «Витебские известия» сообщали своим читателям:

«Еврейская труппа, работавшая прежде во втором гортеатре и в последнее время ликвидированная, снова возобновляет свои спектакли с 1 мая. Труппа значительно пополнена новыми крупными силами, среди которых находим артистов Брандеско, Лихтенштейна, Эйдельман, Рубин и др.

Значительно улучшен репертуар, в который вошли “Отец” Стринберга, “Приведения” Ибсена, “Кандида” Б. Шосо, инсценировка “Рассказа о семи повешенных” Л. Андреева и другие интересные пьесы. Апрель месяц труппа будет играть в Могилеве»¹⁵.

В начале 1923 года труппа И. Брандеско оказалась в Минске.

«После нескольких спектаклей ей было предложено ставить спектакли на сцене Государственного драматического театра. По всей вероятности, предполагалось, что эта труппа… станет основой для еврейской труппы государственного театра. Имеется документ, в котором под подписью Брандеско указано: “Руководитель еврейской труппы государственного театра”…

В репертуаре труппы было 14 спектаклей. Труппа показывала в Минске спектакли “Чужой” и “Гершеле Дубровнер” Гордина, “Уриель Акоста” и даже “Разбойников” Шиллера.

В феврале 1923 г. “Дер векер” писала в статье “К открытию еврейского театра”:

“…Брандеско берет на себя всю тяжесть. Играет сильно, местами иногда “слишком сильно”, но не старается “поднять” до себя своих нескольких способных актеров. И пускает в ход несколько честных и нечестных приемов, средств.

А так труппа, коллектив Брандеско, приложив некоторые усилия, стал бы лучше…”

…Брандеско со своей труппой проработал в Минске еще несколько месяцев. После этого он из Белоруссии уехал»¹⁶.

Артист Миндлин с Брандеско более не связывался. Но возвращаться в Витебск не стал. Вот-вот должен был родиться сын Петя — мой папа. Нина с двумя детьми на руках останется под присмотром сестер. А он отправится зарабатывать для них актерским ремеслом. Такого, как он, примут в любую труппу…

И опять, как в начале своей деятельности, пойдет по актерской бесконечной дороге…

По всей стране — без учета демографических, материальных, творческих факторов — наспех сколачивались государственные еврейские коллективы, которые большей частью тут же распадались.

Из них лепили новые труппы, и все повторялось опять. Антрепризные коммерческие коллективы немногим от них отличались…

Киевский театр «Кунст-винкл», Украинский ГОСЕТ в Харькове… На равных, а когда и выделяясь, партнерствовал с самыми известными актерами. Изредка приезжал домой, в Белоруссию, гастрольными недолгими зигзагами. И, наконец, Одесса. 1926 год.

Тут шла нешуточная в декларациях, но исключительно «одесская» по конструкции и традициям, «борьба» за создание стационарного еврейского театра.

В качестве кандидатов на пустующий пока бывший театр Болгаровой, вожделенное место, мелькали или ненадолго застревали здесь разнокалиберные еврейские труппы.

Пересмотрели одесситы и Р. Заславского, и К. Юнг, и вообще все мало-мальски серьезные театры и исполнителей. Видели и гастроли Московского ГОСЕТа, и дурновкусицу провинциалов. В Одессу стремились традиционно все…

«До недавнего времени здесь выступала еврейская драматическая труппа во главе с Сегалом, культивировавшая откровенную халтуру. Сейчас здесь играет новый драматический коллектив, ставящий себе задачей поднять еврейский театр в Одессе на некоторую художественную высоту…»¹⁷

Это о сезоне 1926 – 27 гг., когда сюда была приглашена очень сильная (не только драматическая, но и опереточная) труппа под художественным руководством Менахема Мендла Рубина, сплошь «звездная». Одной из «звезд» был артист Иосиф Миндлин.

«Первый спектакль показал, что здесь переменился не только состав актеров, но физиономия всего дела, которое приняло более серьезный и художественный характер…»¹⁸

«…Впечатление оставила постановка “200.000” Шолом-Алейхема, в которой текст и характерные местечковые персонажи получили довольно четкое воплощение в исполнении Рубина, Шварцера, Гурович, Миндлина и Триллинг…»¹⁹

Хочу обратить внимание на перечень актеров. Все — из «первого эшелона».

«Начало, во всяком случае, сделано неплохое, — заявлял И. Крути. — И выбор пьесы, и ее представление показали наличие желания и умения работать у труппы…

Минус спектакля в том, что он больше оперетта, чем сценическое воплощение образов Шолом-Алейхема. Только Шварцер — сват Соловейчик, Миндлин — Копл, да Курц — торговка мукой, нашли шолом-алейхемовские тона…»²⁰

«…В труппе есть, несомненно, способные актеры. <…> Это спектакль, в котором целиком интересно играет актер Миндлин»²¹.

Это уже о «Стемпеню».

Были и другие достойные, уважительно оцененные работы театра Рубина.

Но труппу «съели». Изящно, имея опыт выдавливания многих уже коллективов, с непременным лозунгом «борьбы за качество репертуара». Пригласив новых «гладиаторов»…

Еврейские театральные коллективы объединяли, укрупняли, создавая немыслимые комбинации из актеров и режиссеров. Собранный в результате коллектив обрекался на кочующую по клубам труппу, редко получая театр Болгаровой.

Эта ситуация оправдывалась работой Харьковского ГОСЕТа, половину сезона проводившего в Одессе. В эти периоды харьковчане получали помещение театра Болгаровой. Здание «придерживали» и для других, крупных, гастролей.

Метания Одесско-Харьковского ГОСЕТа имели свою логику. Московское издание «Новый зритель» поместило следующее:

«НК РКИ признал, что ГОСЕТ является дефицитным и не имеющим достаточного контингента еврейского зрителя среди московского населения.

…В связи с этим РКИ… предлагает перевести его в какой-либо центр Белоруссии или Украины с большим еврейским населением»²².

Когда попытались пристроить ГОСЕТ в Харькове, там уже был свой. И в Одессу не выпихнули — город также был постоянной площадкой для харьковчан. И в Беларуси также был свой ГОСЕТ.

Коротко говоря: «Мы бы и рады, но у нас уже есть…» Примерно так.

ГОСЕТ сохранили в Москве. Но все подробности театральной (и не только) политики афишировались не слишком.

И Рубин со своими артистами уехал в Витебск.

Артист Миндлин непременно бы отправился с ними, но к тому времени уже был привязан к Одессе съемками в кино. Это искусство в Одессе, где начинался российский кинематограф, в 1920-е годы получило фантастическое развитие. Вспомним хотя бы «Броненосец Потемкин» Эйзенштейна!

К съемкам в серьезных ролях, в отличие от «эпизодников», и в серьезных картинах привлекались, прежде всего, актеры крупные. Артист И. Миндлин таковым признавался безоговорочно.

Фильм, в котором состоялся его кинодебют, был снят по «Рассказу о простой вещи» Б. Лавренева. В прокат, 7 апреля 1927 года, он вышел под названием «Леон Кутюрье». В фильме была показана самоотверженная работа подпольщиков в 1919 году в занятом белыми украинском городке.

Главную роль играла Юлия Солнцева, жена Александра Довженко и звезда советского кино, снявшаяся уже в главных ролях в фильмах «Аэлита» и «Папиросница из Моссельпрома». Дед был ее партнером, и вполне равноправным. Да и с другими — Борисом Шлихтингом, Леонидом Юреневым, Всеволодом Массино, Владимиром Уральским — был на равных.

Вслед за этой работой последовала уже главная роль в фильме, который снимался на той же Одесской кинофабрике ВУФКУ в 1928 году режиссером В. Вильнером.

Назывался он «Глаза, которые видели». Рабочее название — «Мотеле Шпиндлер. Наивный портной».

Теперь уже у главного героя — Мотеле, которого играл дед, партнерами были Юлия Солнцева и жена главного режиссера Украинского театра В. Василько, актриса Ю. Разумовская.

Герой Иосифа Миндлина, обманом отправленный на фронт, сходит с ума, когда, приехав на побывку, видит, что вся его семья мертва после прошедшего накануне погрома…

Фильм и артисты получили высокую оценку. Но в СССР он был закрыт. Правда, в 1929 году его представили к показу в Нью-Йорке. Валюта. Доходная статья экспорта…

И еще об одной киноработе деда.

«…Настоящая забытая жемчужина — фильм Александра Соловьева “Пять невест”, снятый на киностудии ВУФКУ в 1930 году, которую знаток кино Мирон Черненко в книге “Красная звезда, желтая звезда” назвал самым впечатляющим фильмом о погроме как образе еврейской жизни, еврейской мысли и чувства.

Фабула ленты, если вспомнить реальные зверства Гражданской войны на Украине, может показаться нарочитой и даже вычурной: петлюровцы, захватив еврейское местечко, под угрозой погрома, — словно сказочный дракон, — требуют выдать им пять девушек — невест.

Однако, как справедливо замечает Черненко, именно этот фольклорный и “совершенно неожиданный для кинематографа тех лет сюжетный ход, выводящий фильм из идеологии, быта, сентиментальности”, позволяет режиссеру создать истинную драму.

…В синагоге девушки тянут жребий и, надев подвенечные платья, бредут на заклание. <…> Деревенский юродивый — роль его в фильме великолепно исполнил замечательный украинский актер Амвросий Бучма; он же играет безутешного старика Лейзера, чья дочь попадает в число заложниц. В картине есть и сцена убийства, страшная своей обыденностью, — конный петлюровец походя, совсем по-булгаковски, режет еврейскую старуху: “Некогда было сотнику Галаньбе. Поэтому он просто отмахнул шашкой…”

Советская цензура, десятилетиями замалчивавшая фильмы на еврейскую тему, давно канула в Лету. Тем более удивительно, что блестящую и трагическую картину до сих пор не записали в пресловутый “золотой фонд” советского кинематографа, не разобрали по кадрам и сценам…»²³

Роль одного из несчастных отцов, мать которого режет сотник Галаньба (ее роль исполнила Анна Мещерская), сыграл артист Миндлин.

Но театр был главным, самым важным, на всю жизнь, делом. И, конечно, семья.

В тяжелейшем съемочном графике дед успевал еще ставить и играть. И семья не голодала.

Вот только виделся он с любимой женой и детьми не слишком часто — вырывался с трудом и мчался назад, в актерскую одесскую «упряжку»…

Трудно понять, вспомнив киношную занятость, как он все успевал!

«…Состоится диспут в читальном зале Центральной рабочей библиотеки. Выступят режиссер Харьковского ГОСЕТа Эфроим Лойтер, профессоры С. Билов и А. Воробейчик, журналист И. Крути, артист евдрамы И. Миндлин…»²⁴

«…Еврейский драмколлектив готовит революционную постановку “Дети земли” в музыкальном оформлении тов. Миндлина»²⁵.

Господи, он еще и это умел!

«…Сегодня в Еврабдоме культуры состоится траурный вечер, посвященный 25-летию казни Леккерта с уч. т. Шнеерсона (доклад), еврейской камерной певицы Этины Меламед и артиста евдрамы Миндлина»²⁶.

«Периодически еврейская труппа навещает рабочую Пересыпь, ставя идеологически выдержанные пьесы популярных еврейских авторов Шолом-Алейхема, И.-Л. Переца, Шолома Аша, П. Гиршбейна…

Последней постановкой явилась веселая музыкальная комедия Шолома Аша “Ди фрейлехе мишпохе” (Веселая родня). …Спектакль шел в тщательной постановке тов. Миндлина»²⁷.

Это уже происходило в труппе И. Корика, старого еврейского артиста, очень тепло и уважительно всю жизнь сотрудничавшего с дедом. В этом коллективе артист Миндлин был еще и режиссером.

«Сегодня в Клубе печатников состоится спектакль, поставленный силами еврейского драмколлектива. Поставлена будет пьеса “200.000” по Шолом-Алейхему. Коллектив работает под режиссерством т. Миндлина…»²⁸

«Сегодня в зале ЦРБ (ул. Зиновьева, угол ул. Троцкого) состоится торжественный вечер. <…> С докладами выступят Меламед, Либерзон, Перец и Миндлин…»²⁹

«В зале Центральной рабочей библиотеки… состоится концерт еврейской певицы Б. Рафалович. Перед концертом еврейский артист Миндлин прочтет отрывки из произведений Шолом-Алейхема»³⁰.

Но в январе 1928 года произошла очередная, уже привычная, театральная мини-революция…

«…Политпросветом и Рабисом произведено слияние… коллективов. В составе — 30 человек. Режиссеры — т. Миндлин (из витебского театра) и т. Абелиов (из киевского “Кунст-винкл”).

Недавно в клубе РКХ коллектив показал свою первую постановку. Шла пьеса молодого минского драматурга М. Гордона “Цеброхене цамен”.

…Выделялись артисты Пущинский, Паскарь, Сигалеско, Убогин, Файнтух, Варгач и Янко.

…В коллектив приглашена известная артистка Бугова»³¹.

С коллективом «Кунст-винкл» дед был дружен со времен совместной работы в Киеве. Театру было отказано в дотации, перешедшей к государственному театру. Лишенный поддержки, талантливый коллектив распался.

Пытаясь спастись, часть труппы оказалась в Одессе. Кстати, Л. Бугова в Одессе тогда так и не появилась…

В новом театре дед поставил «А менч а волф» («Волчья тропа») А. Афиногенова и «А фрейлех шнайдерл» А. Сегала.

И. Корик, приглашенный театром к постановке спектакля по пьесе С. Левитиной «Товарищ», одну из важнейших ролей поручает деду. Это довольно любопытный материал. Судите сами.

«Кто-то назвал С. Левитину “советским Гординым”. Этот эпитет довольно точно определяет ее литературно-театральную физиономию.

…Тему Левитина берет значительную — право женщины на материнство.

…Фабула сводится к следующему: молодая, здоровая женщина, коммунистка, хочет иметь ребенка. Но муж ее, ответственный партийный работник, болен туберкулезом, физически хил и не может сулить здорового потомства. Она любит его, но, чтобы стать матерью здорового ребенка, сходится с товарищем мужа. Последнему она откровенно признается, чего от него требует. Товарищ, влюбленный в свою жену, все же самоотверженно приходит на помощь молодой женщине в ее стремлении стать матерью.

Прямолинейность автора в дальнейшем доходит до того, что его герой находит нормальным поведать обо всем больному мужу. Последний же, не в силах примириться с физической изменой жены, кончает самоубийством в момент рождения ребенка.

…В чисто театральном отношении пьеса сделана сценично, с яркими драматическими положениями и выигрышными ролями.

…Играют толково. Четко очерченные персонажи получаются у Миндлина (больной коммунист) и у Корчмаревой (его жена)…»³²

Пьеса эта вызвала интерес у знаменитого американского еврейского артиста-трагика, начинавшего в дореволюционной России, блиставшего на сценах Одессы, — Юлиуса Адлера, совершавшего турне по СССР: Харьков, Киев, Минск, Одесса.

Трагик увлекся актерским материалом роли больного партийца, но: «…Его исполнение местами трогает и волнует. <…> Поставлена пьеса шаблонно и трафаретно»³³.

Следует полагать, что заочная дуэль деда с американской звездой в этой роли закончилась победой артиста Миндлина.

Но деда в Одессе уже не было. Труппа отправилась на гастроли — Херсон, Николаев. В Одессе дед окажется снова лишь в конце 1947 года…

В дороге состав менялся. Уехал драться в Киев за новый театр Абелиов. А Иосифа Миндлина пригласили в Киевский ГОСЕТ актером и режиссером. 1928 год.

Пригласили с уважительными условиями, позволявшими забрать из Витебска семью. Семья до войны больше не расставалась. Для папы и его старшей сестры Ривы привычной и нормальной станет гастрольная жизнь актерских детей…

В конце 1929 года деда Иосифа откомандировывают в качестве режиссера во вновь организованный театр «Ройтер факел» (Красный факел). Актеры, с которыми он работал, были ему хорошо знакомы. Среди них — Е. Виногуре, Л. Брен, Е. Триллинг, Л. Бугова, И. Зальцман, Л. Абелиов, Капчевская, И. Ракитин и другие. Работа шла азартная!

В сентябре 1930 года Всеукрпосредрабис с санкции ВУК Рабис на основании директив НКТ расформировал все существовавшие до этого времени театральные трудколлективы.

Вместо них организовали новую сеть гостеатров, создав два объединения — в Черкассах и Киеве. «Ройтер факел» был сохранен как цельная художественная единица, с включением для работы в указанные объединения.

В конце августа 1931 года — новая проблема. Театр отказываются включить в создаваемый Еврейский передвижной театр Правобережья УССР. И вот почему:

«…Ввиду того, что Главискусство по своему плану не могло включить в сеть Гостеатров все театральные единицы, входившие в объединение, театр “Ройтер факел”, проработав весь зимний сезон на Украине по точному плану Объединений, был вынужден, с ведома Главискусства и ВУК Рабис, временно летом работать за пределами УССР — в Белоруссии.

В городах Херсон, Черкассы, Мариуполь, Житомир, Минск, Витебск, Могилев-на-Днепре, где “Ройтер факел” работал истекший год, театр строил свою… работу на основе требований, предъявляемых пролетарской общественностью к советскому театру.

…Принимая во внимание, что “Ройтер факел” выехал за пределы УССР не по своей вине… просим… включить нас в Театрест как Государственный передвижной еврейский театр»³⁴.

Исполнив «жалкий лепет оправданья», без вины виноватые нарушители «Конвенции имени Паниковского» своего добились.

А дед Иосиф в 1932 году был назначен художественным руководителем Еврейского театра Западного облоно в город Смоленск (гастролировавшего вполне легально и в Белоруссии), а в 1933 году был переведен артистом объединенного Киевско-Харьковского ГОСЕТа.

…Вокзалы, узлы, чемоданы. Шумная актерская коммуна. Жили дружно. Помогали друг другу словом и делом. Делились последним рублем, гуртом воспитывали детей, навсегда отравленных терпким воздухом кулис.

В Киевском всеукраинском ГОСЕТе, руководимом блистательным режиссером Б. Вершиловым, с дедом партнерствовали заслуженные артисты Л. Калманович, А. Сонц, артисты С. Бидер, Д. Днепров, Д. Жаботинский, Кулик-Терновская, Я. Либерт, А. Нугер, С. Пемова, Д. Стрижевский, Ш. Фингерова.

…В 1935 году дед отправится в Баку, в Азербайджанский ГОСЕТ, в качестве художественного руководителя. К бакинским артистам присоединится часть еврейских артистов Киева и группа выпускников Московского еврейского театрального техникума.

Этот театр станет вершиной в работе режиссера Миндлина, а семье подарит пять лет стабильной, стационарной жизни.

На этом периоде я остановлюсь подробнее. В его освещении мне помогут, помимо официальных источников, фрагменты из книги папиного товарища детства по бакинскому «закулисью», сына выдающейся актрисы С. Иоффе, Семена Копельмана, а также страницы из дневника Софьи Семеновны, сохраненные ее семьей.

«…Художественным руководителем театра с сезона 1935 года стал Иосиф Михайлович Миндлин — одаренный актер, талантливый режиссер и обаятельный человек.

Маленький, юркий, коренастый, он излучал неиссякаемую энергию, заряжая ею всех, кто с ним соприкасался. Весь он, со своим мягким юмором, оптимизмом и грустинкой в глазах, был каким-то очень шолом-алейхемовским. Влюбленный в театр, он не замечал ни неустроенности быта, ни скудной еды, ни материальных трудностей. Семья снимала комнату в коммуне, и на одну зарплату жили четверо»³⁵.

В этой комнате и после спектаклей шли жаркие споры, обсуждения. Бабушка Нина, жена деда, не имела к театру прямого отношения, но театр пропитал все ее существо. Она, ухаживая за актерами, могла сказать: «Иосиф, закрой форточку под занавес!» Ее речь была театральной, хотя бабушка этого просто не замечала…

Одним из самых прекрасных качеств деда было бескорыстие. Именно это бескорыстное, самоотверженное служение искусству покорило работавших с ним актеров и сделало их пленниками его дарования.

Не избежала «плена» и актриса Софья Иоффе. Личность деда, его творческие принципы оставили в ее жизни неизгладимый след. А дед считал актрису Иоффе «высоким произведением искусства» и ни от кого восхищения ею не скрывал. Они дружили до конца своих дней…

Первый сезон открыли пьесой А. Вевьорко «Мой враг». Эта работа потребовала чрезвычайных усилий: труппа была разномастная, ожидания города — нетерпеливыми. Из дневника актрисы С. Иоффе:

«8 августа 1935 г.

Получила роль Зины в пьесе “Мой враг” Вевьорко, постановка Миндлина.

13 октября 1935 г.

Сегодня у меня с И. М. произошла неприятность на репетиции.

В роли очень много надуманных мест. И вот эти места очень трудно преодолеть и сделать их настоящими, жизненными. В процессе работы я как-то перекраиваю образ. Я не могу принять готовых рецептов от И. М.

Возможно, его тянет к такой Зине, которую он видел, а меня тянет к правде своей.

И вот сегодня он велел сделать так, как я не могла. Я ответила: “Если хотите, сделаю, но не чувствую”. Прервали репетицию, разошлись.

16 октября 1935 г.

Сегодня утром репетировали опять ужасную 8 картину, виновницу прошлой размолвки. Мы имели один час в нашем распоряжении.

И.М. спокойнее, чем в прошлый раз, выслушал мои пожелания. Он чутьем актера понял и почувствовал… Мы в десятый раз проходили, искали, и вдруг — о, радость! Зажглось, нашли и почувствовали творческую радость, то, чего не могли найти за все время, нашли за один час, и чувство это обожгло меня. Мне захотелось смеяться громко, молодо, так, как не смеялась за последние два года.

18 октября 1935 г.

Закончили 9 картину. Конец спектакля меня очень радует. Мне кажется, что мы разрешили Зину до конца верно. Рисунок поведения Зины в этой картине изменился у меня с первой репетиции. Мне хотелось, чтобы Зина пришла перерожденная, сильная, смелая.

И. М. очень осторожно отклонял меня от этой задачи, поправляя все мои мысли, интонации, движения в другом направлении.

На этот раз я не сопротивлялась. И когда мы нашли последнее, я поняла, что не сопротивлялась потому, что какое-то подсознательное чувство мне подсказывало (потом оно вылилось в сознательную мысль), что люди не перерождаются в один день, сидя за письменным столом»³⁶.

А еще дед взялся играть главную роль, не перекладывая ответственность на актерские плечи. Да и труппе продемонстрировал уровень своего мастерства, доказав, что вправе предъявлять требования.

«…Очень характерная фигура спектакля — это бывший купец Лейкес в исполнении Миндлина. Лейкес у Миндлина — это внутренне опустошенный, разбитый на голову враг, сохранивший, однако, черты ловкого проныры, пытающегося еще “гадить” новому миру…»³⁷

Спектакль и нового руководителя приняли. Иосиф Михайлович выполнил еще одно непременное требование — поставил «Зямку Копача» Даниэля и немедленно приступил к постановке «Хозяйки гостиницы» по К. Гольдони.

Труппа все еще была полна сомнений в своих возможностях, и дед давал ей актерские «крылья».

Из дневника С. Иоффе:

«25 ноября 1935 года.

Читали “Хозяйку”. Кислые мины “друзей театра” раздражали. Какой блеск, сколько фейерверка, сколько солнца! Ах, какая “Хозяюшка”!

7 декабря 1935 года.

Получила роль 7 дней тому назад. За эти дни не брала роль в руки. Такое состояние у меня впервые. Чувство боязни. Нет, вернее, большой ответственности за эту работу заставляют меня все время оттягивать начало…

Пусть же сегодняшний день будет началом для решения этой огромной задачи. Трудной, но — блестящей.

14 января 1935 года.

Беседовала с И. М. о “Хозяйке”. Советует приналечь на текст. Необходима легкость и свобода в речи. Манера бисерного разговора, говорит — ручеек бежит.

Следует учесть географические условия, в которых родилась и выросла Мирандолина. Цветущая местность, яркость красок, карнавалы, Флоренция — все это имеет свое отражение в человеке.

11 февраля 1936 года.

Сегодня меня И. М. уверял, что мое болезненное состояние по отношению к роли вполне законно. Я же считаю, что это неверно. Просто у меня творческий застой. Вот уже восьмой день, как мы перешли на сцену, и за все репетиции ни одной радостной минуты. Ни одной яркой мысли, пассивность, самобичевание, все, что делаю, кажется ужасным, нарочитым, ненужным. Страшно.

Неужели не появятся крылья, не загорятся глаза — верный признак у меня творческого состояния. Боюсь, что подведет меня моя Мирандолина. Нет, только не это! Ты, моя умная хозяюшка, заслуживаешь большего. Ты прекрасна со всеми твоими обаятельными проделками. Сумею ли я показать тебя такой, как вижу?

13 марта 1936 года.

Итак, сыграли “Хозяйку” 4 раза. Спасибо дорогому И. М., так светло верившему в мою победу.

Дорогой учитель, дорогой друг, прими мою глубокую благодарность тебе за кропотливую работу, за те радости и печали, пережитые вместе со мной, моими маленькими победами и горестями. Благодарю за часы работы с тобой, за горение, настоящее, творческое, которым наполнены были наши репетиции»³⁸.

Критик О. Гольдес писал:

«…”Трактирщица” — спектакль веселый и радостный. Тов. Миндлину удалось найти верный тон для постановки этой пьесы Гольдони. Все компоненты представления соответствуют общему режиссерскому замыслу: и декорации (Вельский), и музыка (т. Криштул), и в особенности — игра актеров. Веселый слуга Фабрицио (т. Кремер), “принципиальный” женоненавистник и мизантроп кавалер (т. Бергольский), маркиз с громким титулом и пустыми карманами (т. Миндлин), богатый граф (т. Жаботинский) — все роли играются со вкусом и живостью. Сама трактирщица Мирандолина в исполнении т. Иоффе грациозна, не напыщенна, без претензий. И в нее влюбляются не только Фабрицио, маркиз и граф — весь зрительный зал привязывается к ней и весело аплодирует, когда она унижает аристократа-мизантропа и дарит свою любовь молодому человеку из простонародья. Не будет преувеличением сказать, что все эти талантливые артисты являются одними из лучших еврейских артистов Советского Союза…»³⁹ Вот так!

Новый худрук и на сцене продолжал поддерживать своих артистов. Что называется, дорвался! И останавливаться не собирался.

Сезон 1936 года Бакинский еврейский театр открыл пьесой «Овечий источник» Лопе де Вега, современника Шекспира и Сервантеса, сравнительно мало знакомой русскому зрителю, так как со времен постановки Ермоловой пьеса находилась под цензурным запретом.

Для такого театра, как Бакинский, постановка «Овечьего источника» была большой смелостью и прекрасной школой мастерства.

«…Взявшись за сложную постановку необычной пьесы, написанной стихами, требующей мастерства и выразительности, Бакинский ГОСЕТ вышел с честью из этого испытания. Постановка — очередная победа молодого, но крепко сколоченного коллектива. Постановщик, художественный руководитель театра И. М. Миндлин, умело использовал возможности театра и сумел создать красочный, культурный спектакль…»⁴⁰

Из дневника актрисы Софьи Иоффе:

«Милый наш И. М.! Сколько энергии, терпения, внимания у него к нам всем! Как неустанно работает его прекрасная фантазия!»⁴¹

Иоффе потрясающе сыграла Лауренсию. А критики особо отметят новый финал в пьесе. С. Копельман приводит выписку из стенограммы репетиций:

«…Миндлин: Я хочу, чтобы героические качества Лауренсии проглядывались с первых же сцен спектакля. В мире гремят испанские события, мы должны опоэтизировать борьбу испанского народа. Мы допишем финал — апофеоз.

Я настаиваю на ниточке, протянутой из прошлого к нам, на идее нового финала. Воскресшие из пламени бунтари обратятся к нам, потомкам:

О, Лауренсия из Овечьего Источника!

Не твой ли голос звучит снова и снова?

Не твой ли трепещущий на ветру платок

Сегодня — знамя на баррикадах Мадрида?»⁴²

Творческий взрыв продолжался. Пожалуйте на премьеру «Стемпеню» Шолом-Алейхема! А в январе 1937 года принимали «Миреле Эфрос» Я. Гордина. Слово С. Копельману:

«Закрытый просмотр состоялся за два дня до премьеры для комиссии. Их было трое: актер русского Бакинского рабочего театра Чарский, уполномоченная Союза работников искусства Курбанова и “Сам Товарищ Ибрагимов” — начальник над всеми искусствами республики.

Прозвучал трагический финал. Актеры, еще не остывшие от полыхавших страстей, в костюмах и гриме, спустились в зал. И тут на них обрушился Ибрагимов:

“Гордин? Кто такой Гордин? Это, панэмаиш, буржуазный писатэл! Кто такой Эфрос? Это — носител капталисических нагромождений. Это — вредный мадам, который воспитал, панэмаиш, хищников. Что сделали хищники? Они мадам съели! И правилно сделали! Так зачем я должен плакать? Радоваться, панэмаиш, нада — на адин хищник стал меньше. Остальных добил пролетарский революция! Почему я должен жалеть хищник?!”

На посеревшем лице И. Миндлина ходили желваки… А Ибрагимов распалился не на шутку:

“Где режиссерский швабра? Где, панэмаиш, критицкий усвоений наслецтва? Пьесу будем переделать или снимать!”

Наутро директора Голланда с худруком Миндлиным вызвало высокое партийное начальство и отчитывало до полудня.

“Придется переделывать, чтобы спасти пьесу”, — развел руками директор. “Будем усиливать идею «капиталистического нагромождения”, — пытался отшутиться Миндлин.

В течение суток никто из театра не уходил. Пьесу сыграли сразу же за черновыми прогонами»⁴³.

Дед на выходку чиновника ответил просто пулеметной очередью постановок, принятых очень тепло: «Тевье-молочник» Шолом-Алейхема, где исполнил главную роль, «Семья Овадис» П. Маркиша, «Без вины виноватые» А. Островского. Отдыхал ли? Обязательно! Среди актеров…

«…Просто так или на какое-либо торжество заваливались актеры. Женщины сразу же принимались колдовать у керосинки. Когда было готово ведро винегрета и в воздухе повисал острый селедочный дух, мужчины снимали с петель дверь и при помощи табуреток превращали ее в роскошный стол. Усаживались на полу, худрук доставал бумажку, исписанную геометрическим почерком:

Милая Иоффа,

Семеновна Софа!

Вчера мы вас звали Зиной,

Сегодня — Мирандолиной,

А завтра… о, завтра тем паче

Мы вас назовем иначе.

Но тридцать три года тому назад,

Когда засветился первый ваш взгляд,

Ваши родные сошлись на том,

Не уточняем: ночью иль днем,

На совещаньи, а может, и нет —

На это пусть мама дает ответ,

Что будете Шейне.

Вы не возражали

И имя свое целиком оправдали.

Милая Иоффа,

Семеновна Софа!

Вчера мы вас звали Зиной,

Сегодня — Мирандолиной,

А завтра именем-песней

Мы вас назовем Лауренсией!»⁴⁴

В театр прибывали новые актеры — из Киева, Харькова, Москвы…

В сезоне 1937-38 годов в театре, помимо постановок, намечалась декада еврейской литературы и искусства. Приглашены писатели из Москвы и Украины. Также устраивались вечера самостоятельных работ.

29 мая 1938 года начались гастроли театра в Тбилиси. Впервые.

Гастрольная афиша: «Семья Овадис», «Суламифь» по А. Гольдфадену, «Уриель Акоста» К. Гуцкова, «Гершеле Острополер» М. Гершензона, «Овечий источник», «Тевье-молочник» и «Стемпеню» Шолом-Алейхема.

Тбилисский критик Мольский отмечал:

«…В “Семье Овадис” роли нашли очень способных исполнителей в лице И. Миндлина (Зайвл), С. Иоффе (Ирина), М. Катербарской (Брохе), А. Крамера (начальник заставы), Я. Берголького (Калмен), М. Спиваковского (Авром), И. Кремера (Шлемке) и других.

…”Суламифь”… если смотреть на спектакль как на “Песнь торжествующей любви”, то придется признать его очень недурно поставленным и сыгранным»⁴⁵.

В этом спектакле дед сыграл дикаря Цингитанга.

«И. М. прочел мне монолог Цингитанга из третьего акта. Была поражена глубиной мысли и чувства…»⁴⁶ — вспоминала Софья Иоффе.

Еще к публикации о гастролях:

«Гастроли Азербайджанского еврейского театра проходят в Тбилиси с неизменным успехом.

…Спектакли показали наличие в составе театра ряда талантливых исполнителей. К ним в первую очередь следует отнести И. Миндлина (Тевье-молочник и Гершеле Острополер), С. Иоффе, прекрасную исполнительницу роли Цейтл в “Тевье-молочнике”, артиста Я. Бергольского (Менахем-Мендл), А. Крамера и других. Гастроли театра продолжены до 6 июня.

31 мая состоится встреча артистов театра с работниками тбилисских театров, 5 июня — большой концерт еврейской музыки и песни в исполнении артистов еврейского театра»⁴⁷.

Кстати, о роли Гершеле Острополера — одной из любимых ролей деда. В спектакле он партнерствовал с мужем С. Иоффе, прекрасным характерным актером, тезкой — Иосифом Копельманом, отцом будущего биографа семьи С. Копельмана.

«…Театр поставил знаменитого “Гершеле Острополера”. Низенький, шустрый, верткий Острополер — Миндлин и длинный, худой, меланхоличный ко всему, кроме денег, Калмен — Копельман представляли собой прекрасный комедийный дуэт.

Обладая неиссякаемым даром импровизации, Копельман играл каждый спектакль по-новому и порой создавал на сцене такие неожиданные комедийные ситуации, что не только публика, но и партнеры разражались неудержимым смехом…»⁴⁸

После тбилисского успеха театр отправился в Батуми. Вернувшись в Баку, еще активней принялся за работу. Предстоял торжественный вечер, посвященный 80-летию со дня рождения Шолом-Алейхема. Чествовали классика в Государственном Краснознаменном театре армянской драмы силами азербайджанских и еврейских артистов.

Бакинский ГОСЕТ представил пьесу «Менчн» (Люди) Шолом-Алейхема в постановке И. Миндлина, где дед сыграл роль Герца. И еще дед представил спектакль «Стемпеню» в своей постановке.

Но и этого оказалось мало. Артист И. М. Миндлин выступил с исполнением рассказов Шолом-Алейхема!

Потом — короткие гастроли в Украине, в городе Кировограде, с двумя спектаклями — «Тевье-молочник» и «Миреле Эфрос»…

…Не будет преувеличением сказать, что пьеса «Кровавая шутка» явилась творческим подвигом театра. Сам роман Шолом-Алейхема со времен октябрьского переворота советской цензурой не популяризировался. Считалось, что в нем нашли отражение сионистские и националистические настроения писателя.

На самом же деле в произведении предвосхищена самая злободневная проблема действительности — проблема воинствующего антисемитизма.

«Театр извлек из архивов полузабытую пьесу Шолом-Алейхема, проделал над ней большую литературную работу, дополнив ее материалами из одноименного романа. И оказалось, что театр обрел жемчужину…»

Инсценировки дед создавал вдохновенно. Человек он был пишущий, и эта сторона его таланта была активно востребована. Еще о спектакле:

«…С изумительным богатством красок создает артистка С. Иоффе живой и типичный женский характер. Трудно было предполагать в артистке, выступавшей до сих пор предпочтительно в ролях драматических героинь, столько прирожденного юмора.

…Роль бухгалтера Давида Шапиро ведут два исполнителя — постановщик спектакля И. Миндлин и артист Жаботинский. В трактовке первого Давид Шапиро — маленький, шумный, изворотливый и в то же время старающийся поддержать достоинство отец семейства, “курьерский поезд”, как величает его жена, честный и благородный человек…»⁴⁹

Во многом это точная характеристика самого Иосифа Михайловича…

«Кровавая шутка», хотя и была положительно оценена официальной критикой, произвела нежелательное впечатление на партийное руководство республики.

Вообще, 1939 год был очень тревожным — все чаще приходили слухи о ликвидации театра «в связи с отсутствием финансовой и зрительской базы». В Баку?!

Спектакль «Хаят» по пьесе азербайджанского классика Мирзы Ибрагимова в постановке режиссера Ашумова к примирению не привел. Хотя работа, прежде всего актеров, была очень достойной.

В частности, «…очень хорош в роли лжерабкора Пардон Курбан Али артист Миндлин…»⁵⁰.

Спектакль «1916 год. Накануне» по пьесе П. Шильмана в постановке деда, где он еще и сыграл бежавшего с фронта солдата Якова, стал последней работой театра.

Театр проходил процедуру ликвидации. Слухи получили подтверждение. Пять месяцев унижения…

Рушилось все. Сын С. Иоффе и дочка И. Миндлина крепко привязались друг к другу. Шли полушутливые разговоры о скорой свадьбе…

Но театр, ставший заметным явлением советского еврейского искусства, был уничтожен. Связанная с ним творческая судьба деда, стремительно входившего в число ведущих еврейских режиссеров, была сломана…

Режиссер Миндлин получил назначение во вновь организованный еврейский театр Белостока, один из театров на «присоединенной» территории, в качестве режиссера и актера.

Всего их было пять: в Риге, Каунасе, Белостоке, Вильно, Бресте.

Театр был частично укомплектован актерами бывших еврейских театров Польши. Дед с польским языком был знаком со времен Витебска. Это обстоятельство учли. С бывшим худруком Бакинского ГОСЕТа в новый театр отправилась и часть его труппы…

Софья Семеновна Иоффе с благословения деда была приглашена в Одессу — заменить Заслуженную артистку Л. Бугову, перешедшую на русскую сцену.

Несмотря на очень сложный период своей жизни, дед продолжал поддерживать своих питомцев. Из дневника актрисы С. Иоффе:

«24 февраля 1940 г. — этим числом помечено письмо, которое сейчас лежит предо мною. Это первое письмо моего друга и учителя в день моего отъезда в Одессу.

Я помню, как он принес его перед уходом поезда. Глаза его весело и бодро блестели. Плохой признак, когда хочешь под этим блеском что-то скрыть.

Он знал, что, вступив на новый путь, я буду одна и его слово мне будет нужно. Он знал, что пугает меня мой новый путь, да и он сам пугался.

Но он верил в то, во что я не могла поверить. И эта вера его помогала мне преодолеть все трудности.

150 писем получила я от моего друга и учителя. Они помогли мне преодолеть многое.

Благодарить тебя, мой друг? Да разве можно только благодарить? Разве этого достаточно?

Да, я баловница судьбы. Я горжусь тобой, нашей крепкой неповторимой дружбой»⁵¹.

…Театральное еврейское искусство в советском Белостоке начиналось еще в конце 1939 года еврейским театром миниатюр. О его приезде на летние гастроли в Одессу писала газета «Большевистское знамя»: «…В числе гастролеров — Белостокский еврейский театр миниатюр, который открылся полгода тому назад»⁵².

Деду и его команде предстояло создать в городе полноценный еврейский драмколлектив. Помещение для этого начинания было скорее похоже на заводской клуб, с залом примерно на 300 мест.

Ломали заднюю стену, увеличивали зал за счет фойе. В условиях ремонта репетировали, что называется, «с колес». Создали театр! Из дневника С. Иоффе:

«17 апреля 1940 г.

Сегодня в нашей стране начал свою жизнь новый еврейский театр. Послала телеграмму.

(Дед поставил для открытия спектакль «Доня» по пьесе Л. Резника. — Ф. М.)

3 мая 1940 г.

Сегодня первой ласточкой прилетело известие об успехе И. М.! Горячей волной радости захлестнуло меня.

Родной друг, я счастлива за вас, я верила и верю, что ваш талант — правдивый, народный, дойдет до зрителей, впервые услышавших искреннее правдивое слово советского актера И. М. Миндлина»⁵³.

Дед вызвал в Белосток семью, где мой отец оканчивал школу. В классе с папой — четыре девушки, дочери военных, их называли «советскими».

Выпускной вечер. Директор извиняется за непонятную задержку выдачи аттестатов, не пришедших из Минска. Началась война.

Как спасалась семья, рассказывает в своих воспоминаниях П. В. Гомберг, муж папиной сестры, сын того замечательного деда Володи, с этюда о котором начинался мой рассказ.

Эвакуированный из Одессы в числе старшекурсников Водного института завершать учебу, он в Самарканде подрабатывал электриком в еврейском театре у деда. Там он и встретился со своей будущей женой, дочерью И. Миндлина, Ривой.

Ко времени написания этой истории дядя Петя оставался единственным, кто смог хоть что-то поведать о давних событиях…

История выглядела примерно так. Дед Иосиф, решатель всех жизненных проблем, выехал в это время с театром на гастроли по Белоруссии.

Бабушка Нина без него не решалась сдвинуться с места. Могилев, где в это время, находился театр, недалеко. Иосиф скоро приедет, и тогда…

Дед приехать не мог. Дети, Рива и Петя, отправились в город. У дома папиной одноклассницы, дочери генерала Веденеева, будущего коменданта Кремля, солдаты грузили в машину вещи. Жильцов уже не было…

Неожиданно встретили знакомого, администратора Минского русского драмтеатра. Этот замечательный человек спас семью, присоединив их к пассажирам уходящего поезда.

Едва успели, схватив случайные вещи. Здесь опять повезло — солдаты пускали в вагон только по паспортам, выданным в Союзе. Таких жителей в Белостоке было меньшинство. А через пару дней в город вошли немцы…

По прибытии в Минск отправились к родственникам — сестре деда Хасе и ее мужу, редактору районной газеты Петру Романовичу Изоху. Тот сказал — немедленно эвакуироваться. Схема движения: Минск — Могилев, в сторону Березины.

По дороге взяли сестру деда Берту, далее — Кричев, где их ждал брат Петра Романовича — Егор, председатель колхоза. Он накормил и помог отправиться дальше, до станции Рославль. Неделю ехали на телеге, лошадьми правила Берта.

Я опускаю подробности рассказа. Как выглядело это бегство, смотрите в фильмах о войне. Читайте книги. И все равно — рассказ был страшнее.

Группа была женской. Командовали Берта и дочка деда Иосифа — Рива. Младший сын, Петя, мой отец, уже был солдатом. Сразу после Минска.

Каким образом и сколько времени добирались через полстраны в Ташкент, куда попали лишь осенью, пропускаю.

Вокзал. Деваться некуда. Рива отправилась в город, увидела афишу Анны Гузик. Нашла клуб, где должна была выступать Анна Яковлевна, заведующий разрешил здесь переночевать.

Когда появилась Гузик, выяснилось — дед в Самарканде. Там, наконец, все и встретились. Это все, что сохранила память дяди Пети…

…Деда Иосифа с театром — по инициативе Могилевских партийных органов — в ночь с 25 на 26 июня 1941 года эвакуировали из города.

По дороге в Саратовскую область кто-то уходил в армию, кто-то, отчаявшись, цеплялся за случайные немногие предложения работы — где придется. Попытки понять, где семьи и близкие люди, ни к чему не приводили.

Остатки коллектива были включены в созданный согласно распоряжению Комитета по делам искусств при СНК СССР от 10 июля 1941 года Еврейский драматический ансамбль при Областном отделе по делам искусств Саратова.

Эвакуированных в области было множество. Ансамбль стал типичным колхозным передвижным коллективом. Сравнения с гастролями здесь деда в 1916 году не выдерживал. Но актер есть актер. Сцена, зритель — играй!

Держу в руках фото того периода. На нем дед с артистом А. Крамером, «своим» со времен Баку. Подпись: «Моему другу И. Миндлину. Колхоз “Красное знамя”, Саратовская обл., 24 декабря 1941 г.».

Коллектив, невзирая на самоотверженную отдачу артистов, все же становился плохо управляемым и бесперспективным. Деятельная натура деда не мирилась с предложенным вариантом «стабильности». Передо мной письмо, вернее, его сохраненная копия:

«Председателю Совета Народных Комиссаров Белорусской ССР т. Былинскому, г. Москва.

…Коллектив был направлен Саратовским Областным отделом по делам искусств в г. Ташкент на гастроли. Но, благодаря отсутствию инициативы и нерадивости нашей администрации, коллектив распался, и люди разбрелись по Узбекистану без всяких средств к существованию.

О положении театра, между прочим, уже известно Всесоюзному Комитету по делам искусств, которому об этом сообщал бывший секретарь Белостокского Обкома ВКП(б), нынешний секретарь Новосибирского Обкома ВКП(б) тов. Эльман, но ничего абсолютно еще не сделано для разрешения вопроса, затронутого в нашем письме.

Партия и Правительство сделали все возможное к восстановлению многих творческих коллективов. Настоящим обращением мы просим Вас, и надеемся, что Вы поможете, снова собрать наш творческий коллектив, дать нам возможность своими средствами помочь нашей Красной Армии разгромить фашистских захватчиков.

Режиссеры Белостокского еврейского театра — Миндлин, Цейтлин»⁵⁴.

Это обращение закончилось приказом 1942 года о переводе деда в Самарканд. Перемещения тогда проходили через военкомат.

А еще удалось с помощью этих же инстанций разыскать сына и наладить с ним, пусть редкую и случайную, переписку. Младшенький, о счастье, был жив! Правда, успел поваляться в госпитале. Старший сержант, командир пулеметного расчета… Господи!

Итак, все в сборе. За работу!

В Самарканде находился Харьковский ГОСЕТ. В этот театр и был направлен дед с группой других артистов. Театр базировался в клубе старого города, на улице Ташкентской, ведущей к базару.

Художник В. Рыфтин оформил у входа стенд с картой военных действий, жители следили за передвижением флажков…

Театр был и своеобразным катализатором торговли — на пятачке у театра перед спектаклями возникал тощий военный базар…

Театр являлся самостоятельной хозрасчетной единицей, дотаций не получал. С 1944 года вытягивал себя, подобно Мюнхгаузену, за волосы, разделившись на две выездные бригады.

Дед успевал везде. Был и председателем месткома, руководил военно-шефской работой, получив за нее грамоту ЦК Союза РАБИС.

В 1944 году стали ходатайствовать перед Советом Министров УзССР о присвоении ему звания Заслуженного артиста. Звания дед не получил. Решено было удостоить им Э. Б. Лойтера, ставившего спектакли, помимо Одесского ГОСЕТа, и в ряде узбекских театров.

А дед играл и ставил. «Стемпеню» Шолом-Алейхема, «Да здравствует Москва!» И. Добрушина. Но больше в тот период играл, легко войдя в репертуар. Самарканд, Фергана, Коканд, Каттакурган, Чирчик, Орджоникидзе Ташкентской области…

В 1945 году, на основании приказа Комитета по делам искусств при Совете Министров СССР, произошло слияние театра с потрепанными остатками Одесского ГОСЕТа. Театр стал называться Одесско-Харьковским.

Худрук Одесского ГОСЕТа Э. Лойтер оставался в Ташкенте, театром руководило режиссерское управление, куда входил и дед.

Семья увеличивалась. После долгого госпиталя тяжелым инвалидом вернулся сын. В Военно-медицинской академии им. Кирова есть специальный документ о его ранении. Когда студентам-медикам доводили о характере ранения и предлагали ответить, может ли человек при нем выжить, студенты дружно отвечали: «Нет!». И тут им рассказывали об удивительном случае с раненым М.

Папа выжил случайно. Гвардии младший лейтенант, командир пулеметного взвода, отступавший и наступавший, прошедший весь Сталинград, при форсировании Днепра получил свое последнее за войну, четвертое, ранение.

Кроме орденов и пайка на дорогу из госпиталя, папа с войны ничего не принес. Ни о какой работе по состоянию здоровья не могло быть и речи. И дед пошел на должностное преступление — первый раз в жизни. Оформил папу в театр артистом, чтобы получить на него хлебную карточку.

Нового «артиста» требовалось легализовать. В каком-то из спектаклей его, карикатурно одетого нелепым женихом, провели пару раз по сцене. Выглядел папа от страха так смешно, что зрители аплодировали его яркому образу…

На войне ему так не доставалось, как в эти минуты, рассказывал он потом. И на сцену его больше вытянуть не получалось.

В документах о труппе Одесско-Харьковского театра упоминается артист П. И. Миндлин. Видел своими глазами. Это не так. Не было такого артиста. Правда — в написанном выше.

А бабушка Нина, когда по телевизору шел какой-нибудь фильм о войне, начинала плакать и, глядя на папу, говорила: «Петенька, ты у меня как найденный…»

…С 1 января 1946 года театр сделали стационарным, определив базой Русский ТЮЗ, но театру там удавалось работать не более 10 дней.

С 1947 года худруком театра стал Лойтер, режиссером — И. Миндлин, поставивший «Миреле Эфрос» и сыгравший в спектакле роль Нохимце.

Поставил, в другом составе, «Стемпеню», где сыграл роль бадхена Хайкла, и снова, также в другой редакции и составе, «Кровавую шутку».

«…Хорошо инсценирована и поставлена пьеса “Стемпеню” режиссером И. М. Миндлиным. В этом спектакле артистке Руфиной удалось создать волнующий образ романтической Рохеле, трогателен Стемпеню в исполнении артиста Белошицкого, много веселья вносят своей игрой артисты Миндлин — Хайкл-бадхен, и Пояс — Мойше-Мендл.

В спектакле “Кровавая шутка” чувствуется смех сквозь слезы, ярко показано бесправие еврейского народа в капиталистической России»⁵⁵.

Играли, кстати, и на русском языке. Это отдельная история…

В 1947 году И. М. Миндлин поставил «Касриловке ун Егупец» по мотивам Шолом-Алейхема, а Э. Б. Лойтер — «Фрейлехс», где дед Иосиф сыграл одну из главных ролей — свадебного шута, бадхена Бера.

«…Бер — И. М. Миндлин. Артист окрасил свою игру тонкими черточками лиризма, и Бер предстал перед нами, как человек, который за маской беспечности прячет неудовлетворение своей судьбой. Бер в душе поэт, но в будничных заботах глохнет этот дар…»⁵⁶

Что-то опять про дедову жизнь…

К роли Бера, впрочем, как и к другим своим ролям, дед пришел, жестко и точно уяснив человеческую суть своего героя, определив сверхзадачу роли:

«…Склонность к шутовству, в духе того, что принято на еврейских свадьбах, к песенкам и стишкам — с таким “багажом” очень легко впасть в типично актерское легкомыслие… В еврейском театре есть достаточно места для них и их проделок… Именно такая трактовка роли пришла мне в голову первой, и поначалу я от этой роли отказался.

Однако у персонажа имелась и, так сказать, вторая сторона, которая оказалась для меня ближе и на которой я в итоге остановился: самый грамотный человек во всей своей ватаге, наблюдатель, из которого впоследствии вырастает писатель, музыкант, мыслитель…

…Мне хотелось показать именно становление будущего поэта горя и гнева. И сделать это, не выкрикивая его мысли, но “вымалчивая”»⁵⁷.

…Война закончилась два года назад, а театр все еще оставался в Средней Азии. Год, как с мужем уехала в Астрахань дочь Рива.

Театр никто не торопился вернуть к месту довоенной дислокации. Лойтер отбыл в Одессу, назначив вместо себя главным режиссером деда. Вскоре дед становится худруком.

Театр не принимали ни в Одессе, ни в Харькове. Ситуация сама собой складывалась идеально для политики ассимиляции. Попавшие в эвакуацию коллективы убирались из европейской части страны, растворяясь на бесконечных просторах Средней Азии, Казахстана, Урала.

Артистам, проводя эту политику, даже предлагали жилье. Предложили и беспризорному теперь театру переселиться — в Фергану. Переехало несколько человек…

Но большинство рвалось домой. Театр ждал возвращения в Одессу.

«…Одесско-Харьковский ГОСЕТ после нескольких лет работы в Узбекистане возвращается на Украину. Пожелаем дальнейших творческих успехов растущему коллективу театра», — писал «Ленинский путь»⁵⁸.

Деду же возвращаться было некуда…

…Все театры Одессы, кроме Еврейского, уже были в своих «родных» помещениях. Но еще в мае 1944 года помещение Одесского ГОСЕТа на Греческой, 48 было передано военному округу. Здесь разместился Театр Красной Армии.

«Тягаться с победоносным Политуправлением бессмысленно и небезопасно, — писал Э. Лойтер С. Иоффе. — Не исключено, что Комитет по делам искусств утвердит передвижную еврейскую труппу при каком-нибудь городском клубе. Пока мне поручено пересмотреть творческий состав и вести переговоры о возвращении кое-кого из ведущих артистов. Я серьезно рассчитываю на Вас»⁵⁹.

Но лишенный стационарной сцены Одесский ГОСЕТ реорганизуется в «Одесский еврейский передвижной театр»:

«Решением Совета Министров УССР на базе бывшего Одесского ГОСЕТа, работавшего до недавнего времени в Узбекистане, создан передвижной еврейский театр…»⁶⁰

Местом базирования определили городок Балта в двухстах километрах от Одессы. 1 января 1948 года дед был зачислен в театр режиссером-актером. Ставил и играл. Жизнь — штука хорошая!

4 мая 1948 года, после долгой разлуки с одесским зрителем, на сцене Украинского драмтеатра состоялась премьера спектакля «Фрейлехс» («Веселье») по пьесе З. Шнеер-Окуня в постановке худрука театра, з.а. УзССР Э. Б. Лойтера. Инсценировка — И. М. Миндлина. Бадхен Бер — артист Миндлин.

В рецензии И. Друкера о гастролях театра уделяется также уважительное внимание к воплощению дедом роли реб Алтера:

«…Подобно тому, как спектакль «Фрейлехс» особо выделяется работой актерского ансамбля, так и одноактная постановка «Мазлтов» является большим творческим достижением актера Йосефа Миндлина в роли реб Алтера. Его реб Алтер дышит необыкновенной шолом-алейхемовской лиричностью и самобытностью.

Миндлин — Алтер умен, добродушен, говорит негромко, бросая тихим голосом свои ироничные замечания, “которых у меня есть для вас”. Но от слова к слову, от рюмки к рюмке он набирается дерзости, и его слова начинают звенеть гневом после встречи с “мадам”, которая оскорбляет и гоняет работников кухни…»⁶¹

…Репетировали и выезжали на спектакли в Николаев, Прилуки, Умань, Белую Церковь, Херсон, Харьков, Черновцы…

Одесские газеты писали о высоком мастерстве коллектива и пророчили ему большие перспективы. Но жизнь распорядилась иначе.

Передвижной еврейский коллектив, бывший блестящий Одесский ГОСЕТ, разжаловали теперь уже в филиал Киевского ГОСЕТа, которой в родной город также велено было не пускать.

Столичный коллектив доживал в Черновцах. О последнем периоде осколка Одесского ГОСЕТА вспоминает М. Лоев:

«…Ухудшилось положение в нашем “филиале”. Он дышал на ладан — этот крайне урезанный бывший Одесско-Харьковский театр, странствовал по небольшим городам и местечкам Украины, играл в невыносимых условиях. Судя по письмам и телеграммам директора филиала Койфмана и его заместителя Люксенбурга, положение там было критическим.

Кончилось все тем, что в 1949 году филиал вообще ликвидировали. При этом Комитет по делам искусств отдал категорический приказ сократить состав нашего театра на десять “единиц “ и вместо них принять в театр двенадцать “единиц” из филиала.

Выполнить этот приказ было невозможно. Даже комиссия, призванная провести реорганизацию, заявила, что продолжать играть в Черновцах невозможно, а города, где театр мог бы гастролировать, еще не определены. Как можно было в такое напряженное время принять в театр еще двенадцать новых актеров? Кроме всего прочего, местные власти категорически отказались предоставить им квартиры.

Вот так скончался прекрасный когда-то Одесский еврейский театр и не менее замечательный Харьковский»⁶².

Одесский ГОСЕТ умер в Кривом Роге, куда приехал зимой 1949 года на несколько спектаклей, умирал самым светлым своим спектаклем — «Фрейлехс».

Участники свадебного карнавала, с наполненными вином чашами, в последний раз спустились в зал, чтобы попрощаться со своими зрителями.

На самом деле все присутствовавшие прощались с тем, что объединяло их в единый народ. В последний раз прозвучал традиционный еврейский тост «Лехаим»! (За жизнь!). Никто не прятал слез.

Последняя запись в трудовой книжке деда: «15 апреля 1949 года. Уволен в связи с ликвидацией театра».

…Я уже писал в начале о замечательном деде Володе, приютившем и спасшем нашу семью. Через некоторое время портновский упорный труд деда Иосифа позволил снять комнатку в этом же доме, свою. Пусть и полулегально…

Да и папа, с трудом оправившись после очередного госпиталя, тоже дрался, как мог. Но несчастья уже не отпускали…

14 августа 1950 г. Из письма И. Миндлина к сестре Хасе:

«Мои дорогие!

Пословица говорит: “С несчастьем переспишь — станет тебе родным”.

Я сплю с несчастьем уже целую неделю и не могу с ним освоиться…

Наверное, у меня есть что-то общее с Тевье-молочником: если я постоянно думаю о горе, за ним тянется еще одно горе. То, что я остался без театра и на старости лет должен зарабатывать хлеб насущный шитьем, очень тяжело для меня, но я с этой бедой уже немного освоился. Мне лучше, чем многим моим товарищам, которые начинают мне “завидовать”. Наверное, осенью я начну работать с ”кружком” в клубе…

(Этот кружок ляжет вскоре в обвинительный приговор. — Ф. М.)

…За жилье я пока что полгода могу не волноваться, и, если получится, я уже останусь в этой квартире… Я бы уже рассчитался с долгами (включая твой долг). Надо же было случиться такому, что не меня, а Петю постиг неожиданный удар.

…Петя, как вы знаете, работал с книгами, обслуживал лагеря, в последнем месяце его перебросили в газетный киоск, заменять кого-то ушедшего в отпуск. Он отработал без малого месяц и выполнил план на 175%, но при обратной передаче киоска обнаружилась недостача 4000 руб.

Почему это произошло, можно строить разные предположения. Данный факт должны были бы рассмотреть юристы и бухгалтеры, но …они приставили нож к горлу: или сейчас же внести деньги, или дело будет передано в суд, а это пахнет лишением свободы от 5 до 7 лет.

Как вам нравится такая перспектива, чтобы в сложившейся ситуации мой Петя еще и сел? И как вам нравлюсь я в роли отца арестанта?

(Через два с половиной месяца в тюрьме оказался именно дед Иосиф. А пока глава семейства делал все, чтобы спасти от тюрьмы сына. Инвалид-фронтовик там бы погиб. Это было ясно. — Ф. М.)

…Умные люди посоветовали, чтобы я не шутил с огнем и не ждал попусту, а принял меры, для того чтобы собрать деньги.

Что я мог сделать в этом отвратительном положении? Я обратился к кому только можно.

…На сегодняшний день мы уже внесли 2000 руб. Все, что могли, мы заложили, продали, и все несем и несем, и нас не перестают каждый день стращать. О том, как Петя выглядит, нечего и говорить, его здоровье это отнюдь не укрепляет. Его жена вся извелась, но я, старый Тевье, держусь. Мне не дают упасть несчастья.

…Сейчас я только и делаю, что пишу всем письма с просьбой дать в долг…

…Если сослуживец Ривы будет в Одессе, пусть обязательно зайдет ко мне. Мой адрес: Соборная площадь, 1, кв. 25.

Он должен постучать в квартиру и спросить меня, пусть скажет, что он пришел меня навестить, тогда его отведут ко мне, на 5-й этаж. А сама квартира на первом этаже. Я живу в самом центре города»⁶³.

Дед дрался за сына и не собирался сдаваться. Но тоска по театру убивала ежедневно, забирая и так немногие силы…

21 августа 1949 г. Из письма к сестре Хасе:

«Не сердись, сестра! Такое время!

Правда, мы договорились писать друг другу… Легко сказать — писать, когда так трудно начать и, собственно, не с чего начинать… Если каждый день начало и никак не видно конца…

Уже пять месяцев, как я сижу без театра… Это конец… После 33 лет сценической деятельности я остался без театра… То есть не я остался без театра — народ остался без культуры, без своего собственного искусства. А я один из народа. Разница только в том, что народ продолжает быть народом, а я перестал быть актером — пока что!

О том, что в Минске закрыт еврейский театр, ты, наверное, знаешь. Мы, Одесский театр, тоже больше не существуем. Пока что остался Киевский и Московский, но кто знает, как долго они продержатся. Вот такие у нас дела.

После этого совершенно лишним является вопрос, почему я не писал. Я пережил трудное время ташкентского выезда. Не в материальном смысле, с этим всегда можно перебиться. Никто не верит, что хорошо, но и никто не входит в положение, когда плохо.

Что я делаю сейчас? Если не считать того, что я время от времени подрабатываю шитьем, то ничего не делаю… Того, что можно заработать иголкой, едва-едва хватает на жизнь. Но сама жизнь не в радость, очень трудно возвращаться к старому занятию после такого долгого перерыва, и очень велика разница между утюгом и столиком в гримерной!..

Как говорит Тевье: «Бог посылает лекарство прежде болячки»⁶⁴.

Я возвращаюсь к осенним дням 1950 года, к аресту деда.

Мне удалось получить доступ к материалам архивно-следственного дела, и теперь я знаю то, что представить себе все-таки никак не получается…

Папе не удалось до возвращения деда из лагеря хоть что-то узнать о его судьбе. Попытки обращения в КГБ ни к чему не приводили:

«На Ваше заявление в УКГБ о судьбе Вашего отца сообщаем, что для получения ответа Вам необходимо обратиться в Управление КГБ УССР по Одесской области (ул. Бебеля, 43), предварительно согласовав время Вашего приема по телефону (номер) с Константином Касьяновичем»⁶⁵.

Человек без фамилии и звания рекомендовал любопытство поумерить…

В деле более 1000 страниц. Дактилоскопия, фото, протоколы допросов и очных ставок, заключения. Много чего… Суть обвинений — еврейский буржуазный национализм, антисоветская националистическая деятельность. Статьи 54-10 ч. 2 и 54-11 УК УССР.

От деда требовали признания в государственных преступлениях по статьям Уголовного Кодекса. Обращались, соответственно, как с уголовником.

На всех допросах дед обвинения отрицал, обвинительные показания в адрес коллег и друзей получить от него также не удалось. В протоколах допросов, большей частью проходивших ночью, есть такие слова: «Допрос прерывается». Через время: «Допрос продолжен».

Допрос прерывался, когда арестант терял сознание. Били нещадно. Если долго в сознание не приходил, то следовало: «Допрос окончен». Подпись арестованного в таких протоколах отсутствовала. И не расшифровывались эти «перерывы». Папа рассказывал об избиениях со слов деда. Уже когда решился открыть мне эту историю…

Мой маленький и хрупкий дед так и не подписал обвинения против себя и близких. Помимо силы воли, обладал и неожиданной для следователей порядочностью…

Впрочем, признания не понадобились. Обвинение было гарантировано. Остальное — просто имитация следствия. 31 января 1951 года обвинительное заключение было готово:

«”Утверждаю“. Зам. начальника УМГБ Одесской обл. полковник Гавриш.

Обвинительное заключение по следделу № 5178 по обвинению Нисенцвейг Хаима Хемевича, Кит Соломона Абрамовича, Миндлина Иосифа Михайловича, Губермана Айзика Шмулевича по ст. ст. 54-10 ч. 2 и 54-11 УК УССР.

В Управление МГБ по Одесской области поступили данные об антисоветской деятельности жителей г. Одессы Нисенцвейг Х. Х., Кит С. А., Миндлина И. М., Губермана А. Ш.

На основании этих данных указанные лица разновременно в период с 30 октября по 2 декабря были арестованы и привлечены к уголовной ответственности по настоящему делу…»

Дед, как писалось выше, после ликвидации театра пытался организовать хоть какой, пусть любительский, еврейский драмкружок. Об этом есть и в протоколах дела. Не мог физически без театра. И не понимал — если сказано ликвидировать театры, значит, и возражать не моги! Враг, точно…

Вернусь к обвинению:

«…Проведенным предварительным расследованием установлено, что Нисенцвейг, Кит, Миндлин, Губерман входили в группу ранее арестованных еврейских националистов Вайнермана, Друкера, Лурье, Хейфеца, Минделя, Алека, Пясецкого, Мерхера и др., которую возглавлял еврейский националист Хейфец, и совместно с ними проводили активную антисоветскую националистическую деятельность.

Будучи враждебно настроенными к существующему советскому строю и по своим убеждениям являясь националистами, были сторонниками создания в Палестине еврейского буржуазного государства, проводили агитацию за выезд евреев из СССР в Палестину, выступали против национальной политики ВКП(б) и Советского правительства, возводили клевету на советскую действительность, проявляли изменнические намерения. В то же время восхваляли буржуазный строй и буржуазную демократию.

…Миндлин в предъявленном ему обвинении… виновным себя не признал.

На основании изложенного ОБВИНЯЮТСЯ:

…Миндлин Иосиф Михайлович… в том, что, проживая в городе Одессе, являлся еврейским националистом и участником антисоветской националистической группы… На протяжении 1948-50 гг. занимался организованной антисоветской националистической деятельностью. Возводил клевету на ВКП(б) и Советское правительство, восхвалял буржуазный строй, являлся сторонником выезда евреев в Палестину, распространял провокационные измышления о якобы существующем преследовании в СССР евреев и уничтожении еврейской культуры…

…Руководствуясь ст. 204 УПК УССР, следственное дело № 5178 по обвинению… передать прокурору для направления на рассмотрение Особого Совещания при МГБ СССР, с ходатайством о применении меры наказания — заключение в ИТЛ:

…Миндлину Иосифу Михайловичу — 10 лет.

Зам. нач. 2 отделения следотдела УМГБ ст. лейтенант Зинченко.

Согласен. Зам. нач. следотдела УМГБ Од. обл. майор Черкасов.

Все перечисленные арестованные содержатся под стражей во внутренней тюрьме УМГБ Одесской области.

Вещественных доказательств по делу нет»⁶⁶.

К слову сказать, тем, кого сломать удалось, дали 15 лет…

Окончательное обвинение утвердил 21 мая в Киеве зам. министра Госбезопасности УССР генерал-майор Есипенко.

«Выписка из протокола № 20 Особого Совещания при Министре Государственной Безопасности Союза ССР от 19 мая 1951 г. Постановили:

Миндлина Иосифа Михайловича за участие в контрреволюционной националистической группе и антисоветскую агитацию заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на ДЕСЯТЬ лет, считая срок с 30 октября 1950 года. Выдан наряд в лагерь № 7 МВД г. Братск…»⁶⁷

Перед отправкой в лагерь проходили так называемую медкомиссию о степени годности к лагерному труду:

«Медсправка. Заключенный Миндлин Иосиф Михайлович. Диагноз: отсутствует одна нога. Здоров. К физическому труду ограниченно ГОДЕН. Врач вн. тюрьмы УМГБ Одесской обл., ст. лейтенант (подпись). 27.01.51 г.»⁶⁸.

У деда руки-ноги присутствовали. Конечности не было у фронтовика, педагога Макса Минделя. Просто фамилии были схожи. Никакой комиссии и в помине не было. Никто не должен был вернуться…

Забегая вперед, отмечу, что такой же фальшивкой был и наряд в ИТЛ № 7 МВД г. Братска.

Июнь и июль — долгий путь, пересылки и этапы. Оттуда, каким-то чудом, в Одессу попал клочок сложенной множество раз бумаги. «Письмо»… Дед, как видно из писульки, еще не до конца понимал, что его ждет после тюрьмы…

«2 июля 1951 г.

Дорогие мои — старушка Нина, детки мои!

Пока нахожусь в пути, по прибытии на место напишу подробнее.

Я жив и здоров, и скучаю по вам!

Когда получите мой адрес и, если сможете, пришлите кое-что съестное и курительное. Если не сможете, тогда пришлите письма, почаще и побольше, фото всех. Обязательно включите фото моего любимого Фадика…

(Дед увидит меня через четыре года. Пока только знает, что я есть, и пытается привыкнуть к имени. Фадик — его изобретение. Так и осталось это имя за мной в быту. — Ф. М.)

…В дороге нахожусь без съестного и курева…»⁶⁹.

…Деда этапировали не просто в лагерь, а в Особый, с адресом: п/я № 215/2-05, почтовое отделение Ново-Чунка, Шиткинский р-н Иркутской области.

Оттуда, когда умер Сталин, и писать понемногу разрешили, дед писал Л. Берии:

«Министру Внутренних Дел Л.П. Берия от з/к Миндлина Иосифа Михайловича, 1894 г. рождения, адрес…

Я актер и режиссер, проработавший в государственных еврейских театрах почти 35 лет.

С 1944 года член партии. Арестован я в г. Одессе 30 октября 1950 г. “за преступление, совершенное мною в Одессе”, как сказано было в предъявленном обвинении.

Так как никакого преступления я не совершал, то долгое время, уже находясь под следствием, не знал, за что арестован.

Наконец следователь, ст. лейтенант Зинченко, дал понять, что мое преступление — это знакомство с еврейскими писателями, в частности, с литературным критиком Друкером, которого я знал как советского писателя и который всегда живо интересовался моей актерской и режиссерской деятельностью.

С Друкером я действительно был знаком и дружен. И если дружба эта была преступлением, значит, я действительно совершил его.

Но в конце следствия, при очных ставках с Друкером и артистом Пясецким было установлено, что я якобы выразил свое недовольство по поводу закрытия еврейских театров. И хотя в действительности я никому этого не говорил, и очные ставки были очень противоречивы, тем не менее я готов был нести ответственность и за это.

Но в постановлении ОСО за июнь м-ц 1951 г. была уже совершенно новая формулировка: “За участие в контрреволюционной группе, занимавшейся антисоветской агитацией”.

Тогда я понял, что следователь приобщил меня к группе лиц, с которыми я никогда ничего общего не имел.

Тем не менее я получил за это 10 лет ИТЛ. Мало того, меня направили в Особый лагерь.

Я — выходец из бедной трудовой семьи, до ухода на сцену был рабочим-портным. Никогда не состоял ни в каких партиях, кроме Коммунистической, был всегда непримирим к националистическим уклонам, презирал любую групповщину и с гордостью носил имя советского человека. Совершенно очевидно, что обвинение меня в контрреволюционной антисоветской агитации чудовищно.

Я и своих детей воспитал в советском духе. Сын мой, мной воспитанный, стал офицером Советской Армии, сражался с фашистами, пролил свою кровь и получил боевые награды.

Дочь получила высшее образование и также работает, принося пользу стране везде, где бы ни находилась.

Весь мой путь ясен и прям. Это путь советского актера.

Прошу Вас пересмотреть мое дело и вернуть меня к жизни, к творчеству.

И. Миндлин. 25 мая 1953 г.»⁷⁰.

Вернулся дед еще не скоро.

Писали и хлопотали дети, дошли до самого верха — Маленкова и Ворошилова. Не отчаивались бесконечными отказами, бились за отца…

«Врагов народа» со временем стали освобождать. В справке, выданной деду в КГБ, когда он стал хлопотать о пенсии, указано, что он «освобожден из-под стражи 30 ноября 1954 года». Выпускали партиями. Их было чудовищно много…

…После смерти Сталина дед стал получать редкие письма и посылки. Эта невероятная льгота распространилась далеко не на всех. И была наградой повыше любого ордена. Немножко выдержек из писем деда:

«29 апреля 1953 года. Дорогая Нина! Спасибо за заботу и твой труд. Все получил без порчи, за исключением лука. Спасибо, а то ведь приходится иногда одалживать у товарищей, что не всегда удобно.

…Из посылки от Берты я расплатился долгом по сахару и чесноку… курю меньше и, конечно, кашляю меньше, только на большом морозе воздуха не хватает…»

«20 февраля 1954 года. Дорогие мои! Родные мои! О себе, как всегда, пишу коротко: я здоров, работаю, выполняю все, что на меня возлагают… Успеваю и по культмассовой части: играю и пою в свободные от работы часы, и за эту работу меня ценят…»

Поясню о «льготах». Дед и раньше пел и рассказывал актерские байки в бараке после работы. Этим поддерживал себя и товарищей.

С определенного времени среди начальников лагерей возникла своеобразная соревновательная забава — кто придумает со своим контингентом наиболее оригинальное развлечение, благо творческой интеллигенции, в большинстве еврейской, была масса.

Стали возникать оркестры, хоры…

Комендант дедовского лагеря всех вогнал в зависть — организовал из зэков еврейский театр, во главу поставив деда. Только тогда его стали ценить, наградив «льготой»…

Штука иезуитская, но деду не это было важно. Театр!

«…Здесь играет роль не только мой личный успех, но и всего коллектива, а коллектив, которым я руковожу, получил на смотре второе место!

Я играю мужские и женские роли. В прошлом, за 35 лет работы на сцене, я сыграл только одну женскую роль — Бобе Яхне, а за последний год — 3 женские роли, разные по жанру и характерам. Все это, конечно, отвлекает от многого и помогает мне быть похожим на себя. А это главное!

В середине января я, по особому разрешению, послал вам открытку…»

Опять прервусь. Дед пишет о роли Бобе Яхне, еврейской Бабы Яги из пьесы А. Гольдфадена «Колдунья».

На заре театра эту роль, одну из первых в еврейском театре, сыграл мужчина: женщин в труппе еще не было. С тех пор эту роль традиционно играл только мужчина, и непременно очень крупный актер. Это также было условием сохранения традиции. Дед был артистом блестящим…

«…Об одном важном событии в моей жизни я все время забываю вам написать. 12 декабря 1953 года я бросил курить, бросил безвозвратно. А то, что не писал об этом, то потому, что первый год сомневался — опять начну. Писал вам о табаке больше для моих товарищей…»

И в эти же первые «сеансы связи с Большой землей» дед Иосиф стал интересоваться судьбой своих товарищей по несчастью и друзей-артистов, остававшихся на свободе во время его ареста и следствия. О «последнем сталинском расстреле», завершившем дело Еврейского антифашистского комитета, тогда в лагерях не знали…

«…Где мои товарищи — Губерман, Нисенцвейг, др.? Пишите о них. Что делают Косовские, Зальцманы и другие? Где умерли Бергельсон и Добрушин?»⁷¹

…Дед вернулся в маленькую комнату в огромной и страшной коммуналке с водой и туалетом во дворе. Нас стало шестеро. Из комнаты мы вскоре переселились на коммунальную кухню этой квартиры — хозяин вернулся из Заполярья.

Вот нашел у себя старую фотографию… Сейчас расскажу, что стоит за этим ярко освещенным и не слишком, на первый взгляд, несчастным для того времени бытом изображенной на фото одесской семьи.

Это моя семья. Уже 1958 год, примерно. Я где-то во дворе, играю, сестричка Рая не видна за спинами двух женщин — мамы и бабушки Нины. Ей четыре года, и она спит на сундуке за их спинами — кроватки не было, да и ставить негде.

У окна — дед Иосиф. А за столом папа пишет стотысячную, наверное, мольбу в самые невероятные инстанции. За бесполезным этим писанием иронично наблюдает жена старшего по коммуналке. Фамилия «старшего», ответственного квартиросъемщика — Спринцес. Авчинниковский переулок, дом 6…

Из письма к актрисе С. Иоффе:

«Друг мой, Шейнделе!

…Представь себе на минуту человека, который родился во второй раз… Но мир, который он оставил, изменился, и он не знает, с какого конца начать… И он блуждает, словно в пустыне…

Трудно даже передать, как тяжело именно это — жить заново. Прости мне мой идиш и мои каракули… Забыл…

1. Итак, видите ли, у меня уже есть паспорт, и я прописан к сыну, который не имеет даже намека на свой собственный угол. Временно (до 15-го мая) он снимает комнату и платит 250 р. в месяц, так что мы вшестером живем в одной комнате. Я со своей старухой, Петя со своей половиной и двое детей.

2. Из моего прежнего богатства не осталось ничего. Один какой-то костюм, его носил Петя, но, на мое счастье, он стал мне узок… Я бросил курить и в результате немного поправился…

…Подводим итог: нищета по-прежнему тянется за мной!

3. За это чудесное время я потерял все зубы, осталось только несколько нижних зубов (для зубной боли…) Но в большом мире, говорят, нужно иметь зубы…

4. Все еврейские артисты уже пенсионеры, ну а я что? Я ведь тоже как-нибудь был, слава Богу, еврейским артистом и тоже заслужил быть пенсионером… Так нет же, никак не получается! Чтобы быть пенсионером, надо иметь все документы, которых у меня нет. Или свидетелей… Тоже нет. Не каждый хочет сегодня быть свидетелем…

Кроме того, надо работать, без работы не пройдет. И как умудриться найти настоящую работу? Значит, никак не получается.

5. Но ведь надо же что-то класть в рот, как-то существовать. Сидеть на «иждивении» у сына — это не для меня. Вот и приходится искать случайные заработки, чтобы прожить день. Ходить по домам, искать, кому бы починить одежду… Для первого месяца новой жизни этого многовато… Один-одинешенек…

…Что касается твоего сна… грим под Шолом-Алейхема и на коне, то это тебе уже действительно примерещилось во сне… Но я верю, что и этот сон сбудется: я еще буду на коне и еще буду представлять Шолом-Алейхема.

…Сегодня я Менахем-Мендл нашего времени… Я очень доволен тем, что ты продлеваешь “золотую цепь” искусства. Что ты верна себе, что ты не сходишь с наших путей… Наверное, я тоже скоро стану человеком…»⁷²

Дед сразу же пошел работать. Еще до закрытия театра коллектив обращался с ходатайством о назначении Иосифу Миндлину, старейшему артисту, персональной пенсии за выдающиеся заслуги. Но после лагеря он не мог рассчитывать ни на какую вообще.

Дед не был реабилитирован. Просто «освобожден из-под стражи». Лишь в 1989 году папа получил справку о том, что:

«Миндлин Иосиф Михайлович, репрессированный по постановлению Особого Совещания при МГБ СССР от 19 мая 1951 года, в соответствии со ст. 1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года “О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30–40-х и начала 50-х годов”, реабилитирован»⁷³.

Поэтому не мог, например, в поликлинику обращаться, а на работу устроился «по блату» в какую-то артель портным. И чем, вы думаете, бредил? Из письма к С. Иоффе:

«…Обстоятельства на работе и расположение дома не дают возможности жить нормально. Я поэтому перестал писать и читать. Насчет будущего строю разные планы, но планы пока только у меня в голове, и Нина о них не знает. Ответы получаю отрицательные. Все равно, писать буду…»⁷⁴

К этому — «писать все равно буду» я еще вернусь.

Из писем к актрисе С. Иоффе:

«11 января 1955 года.

Милая Шейнделе!

Благодарю тебя за твои пожелания! Я буду стараться их выполнять. Что касается зерна, стержня, то помнишь, что сказал Гоцмах: “Врачи говорят: …теплое солнце, чистый воздух… Глупцы, дураки, идиоты!.. Зачем Гоцмаху теплое солнце, чистый воздух без театра, без сцены…”

Не могу же я растрачивать свой юмор на “вечеринки”. Да и, как ты знаешь, я плохой “застольный комик”. Ты права, что на всех этапах моей жизни моим главным стержнем был юмор, и ты правильно заметила, что на этом этапе, когда я узнал, “почем фунт лиха”, мой юмор исполнен боли.

Дело обстоит так, как говорил И.-Л. Перец:

“Мои песни звучали бы иначе,

Если бы я пел их для евреев, по-еврейски”.

(За эту цитату мне можно снова приписать национализм, но я не националист.)

У меня сейчас так пусто на душе, я опустошен, как покинутое жильцами разрушенное здание.

“В наших сердцах сломаны мезузы,

Поэтому там плодится черт знает что” (Бялик).

Не помню, кажется, я тебе писал, что Губерман вернулся домой! А также Ниснцвейг, Кит — ты не знаешь их.

А вот и обещанное:

…Я ношусь с мыслью написать в Москву, чтобы разрешили организовать ансамбль. Как ты думаешь, стоит ли это делать?

…Постоянного места работы у меня нет, поэтому я хожу по домам. Но, на мое счастье, дома заняты Косовскими и Глушкиными. (Бывшие артисты еврейского театра. — Ф. М.). От голода не умираю…

24 января 1955 года…

…Я сам написал министру культуры (Александрову) запрос о еврейском театре вообще и о том, чтобы организовать для начала что-нибудь типа бригады, которая бы ставила что-то на идиш. Короче, я красиво написал и получил ответ, что мое письмо прибыло. Теперь я сижу и жду… Или я получу оплеуху вместо ответа, или вообще ничего не получу…

Ну? Спрашивается, зачем мне это было нужно?

А в остальном все, как было. Я словно в летаргическом сне. Моя “прическа” растет, скоро-скоро мою лысину покроют пушистые волосы, а в феврале у меня уже будут зубы… И все вроде бы ничего, только кашель, стоит мне только выйти на улицу, душит меня, а так нормально…»⁷⁵

Из воспоминаний Семена Копельмана:

«Иосиф Михайлович с перебинтованной левой рукой сидел за столом над бумагами. Издали казалось, что он ничуть не изменился. Вблизи же я увидел, как резко углубились его морщины, как глубоко запали блестящие зрачки. Но было еще что-то, что делало его каким-то не своим…

— Вы отлично выглядите, — польстил я.

— Такие комплименты обычно отпускают тяжело больным, — ответил он. Ничего, отращу волосы и вставлю зубы — сразу помолодею. Вот сижу и обдумываю письмо в Москву, чтобы разрешили создать еврейский ансамбль.

…Каждую ночь снится мне театр, снятся актеры…

Я играю, режиссирую…»⁷⁶

Ученица деда, любимая его актриса Софья Иоффе, вела ею же созданный кружок. На репетиции добиралась через чудовищно огромный Кривой Рог, с окраины. И была счастливее многих и многих. И — своего учителя…

Софья Семеновна поддерживала его, была почти единственным человеком, безоговорочно верящим деду. Ближе из прошлого не было никого… Режиссер и актриса убитого еврейского театра…

Из писем к актрисе С. Иоффе. 29 января 1955 года:

«…Да, друг мой! Я не забыл, что я еврейский артист. Чем больше всего надвигается на меня, тем больше мне хочется протянуть руки и ухватиться за берег, чтобы он не исчез…

Возможно, я “Дон Кихот”, возможно!

Здесь речь идет не о том, что “мне хочется играть в еврейском театре”… Мне не хочется привыкать к мысли, что все закончено, раз и навсегда. Я написал, и, если я не получу ответа, я буду писать снова и снова. Дело не во мне. Возможно, я уже вообще не гожусь для этого. Ну и что? Я буду пытаться начать что-нибудь сначала…

…О моей так называемой жизни писать нечего. ЖИВУ…

Как? Да очень просто! Театром. Пусть хоть и в качестве зрителя пока. Нужно не терять форму. И быть готовым вернуться к делу. Ведь не может быть, чтобы еврейский театр не вернулся! Не может!

…Два последних дня я был на двух концертах (мой первый “выход в люди” — я и в кино еще не был).

Очень интересные концерты: театр одного актера заслуженного артиста Балашова.

Название не обмануло: один выступающий артист воздействует на зрителей своей магией. Первой программой была гоголевская “Шинель”. Блестяще передана гоголевская атмосфера, едкая сатира, характеры и персонажи.

Еще интереснее была вторая программа — “Гамлет”. Трудно передать, что это: театральное чтение или… Я еще не разобрался в форме, но то, что я увидел, было блестяще… Будит фантазию. По-видимому, я действительно “Дон Кихот”…

16 февраля 1955 года:

…Ответа из Москвы я не получил. Возможно, я напишу еще раз, каким бы “донкихотством” это ни было. Вопрос не в “бригаде”, вопрос в том, ответят или нет… Если ответят, то это признак того, что есть надежда на что-то. НО ОТВЕТА НЕТ!

…Твоим “отчетом” о работе я весьма доволен. Я вижу, что ты проделала немалую работу и что ты продолжаешь идти своим путем.

Думаю, впрочем, что очень скоро это не понадобится. Верю, что придет день, когда будут стучать в окна, как когда-то к Слихес: “Здесь живет еврейский артист?” (Смейся-смейся над моим “донкихотством”).

Береги здоровье! Этот “предмет” даже в МХТ не дадут! Оно очень тебе нужно. На свой возраст не обращай внимания. Актрисы никогда не стареют. Если в них живет огонек… А у тебя такой огонек, который может разжечь не одно пламя! Я не имею в виду прежний темперамент, это был молодой пыл, сейчас в тебе живет то, что зовется вечным. И это никогда не погаснет.

Мне кажется, я оцениваю товар по достоинству… Береги же это от дурного глаза, ты еще сможешь принести много пользы! Да! Да!!

Очень хорошо, что ты читаешь мемуары, хоть у искушенных читателей это второстепенный жанр, главное — художественная литература, публицистика. Мне тоже не нравится Черкасов, он рассказывает о себе в таком менторском тоне, что на 20-й странице начинаешь его ненавидеть за его “величие”…

Борисова я не читал, это нельзя достать. Самое большое удовольствие я имел от Горчакова — “Уроки Станиславского”. Очень интересная книга. И еще больше от Плеханова “О литературе и искусстве”. Мой дорогой друг, пиши чем побольше, это смягчит на время всякую боль!..

Список-репертуар того, что должны изучать твои ученики, очень хороший, в нем есть, кажется, все, что нужно, только не хватает юмора и сатиры. И поэзии мало. Нет Маяковского, Кирсанова, Васильева. Но, наверное, ты знаешь лучше…

14 марта 1955 года:

…В последние дни я замотался сам с собой. Наверное, помнишь, у Гершеле:

— Я купил на Пейсах башмаки и “поставил борщ”.

— Ну?

— Ну-ну? Борщ вытекает, а башмаки протекают…

Трудно жить во второй раз. Как видно, я уже отжил свое.

Помнишь, где-то у Жан-Кристофа есть такая фраза: “Есть люди, которые умирают к 20 годам, несмотря на то, что они продолжают жить…”

О чем идет речь? Вот о чем: если в стране идет волна сокращений, понятно, что такому ремесленнику, как я, нелегко устроиться. Просто продать себя за горшок чечевичной похлебки не хочется.

Снова я не могу отказаться от мысли, что все закончилось, кажется, что вроде где-то бьется жилка, говорят, будто бы в Минске совсем скоро приступят к созданию чего-то еврейского… Ходят какие-то слухи, что Эпельбауму разрешили петь… К слухам надо отнестись со вниманием…

Все это не дает мне покоя! Хоть я не получил ответа на свое письмо и уже, наверное, не получу, я собираюсь писать снова и, наверное, тоже не в последний раз. Вот как, мой друг, я выгляжу — “Дон Кихот” совсем новой формации. Ты права — все для меня ново, незнакомо, и поэтому я, наверное, проявляю такую горячность… Возможно, я скоро остыну…»⁷⁷

Писатель и критик Ирма Друкер, проходивший с дедом по одному делу, магаданский лагерник, также поддерживал своего друга. Но писатель Друкер продолжал писать. Пока в стол. Перо и бумагу у него не отняли. И даже обещали публиковать. На русском…

У еврейского артиста Миндлина не было ничего…

Из письма И. Друкера к С. Иоффе. 15 августа 1956 года:

«…Рассказы Шолом-Алейхема на русском языке Миндлину передал. Миндлин иногда заходит. Он сетует, что вынужден зарабатывать на жизнь портновским трудом, который высасывает из него все соки и лишает необходимого актеру праздничного настроения…»⁷⁸

Из писем И. Миндлина к актрисе С. Иоффе. 31 мая 1955 года:

«Со здоровьем у меня так себе. Я очень устал. Я нуждаюсь в отдыхе.

Здесь была Сиди Таль. Я был на одном отделении. Был за кулисами, расцеловался с ней, но ее искусство мне не нравится. Я ушел после первого отделения.

Была Гузик. Я не ходил слушать…

Я жду Эпельбаума…»

Дед Иосиф серьезно думал о том, каким должен стать еврейский театр. Многое, что раньше было здесь возможным, сегодня вызывало категорическое неприятие…

«…В театр я не хожу. Я хожу, только если приезжает хороший певец, слушал Балашова, Сысоева, Журавлева.

Кроме тебя, я ни с кем не переписываюсь. Нет интереса…

8 ноября 1955 года:

…Итак, подводя итог последнего года, я пришел к выводу: как бы мне ни было тяжело, мне лучше, чем в это же время в прошлом году…

…За последнее время я получил много писем со всех уголков страны с предложениями что-то делать…

Но меня не тянет… Делать что-то можно только из упрямства, все равно в этом не будет никакого проку… Как ты на это смотришь? Уже есть 5-6 еврейских бригад, б р и г а д… Ну а театр? Что-то делается такое, чего мы не знаем… Возможно, в 56-м что-то будет… Мы подождем…»⁷⁹

Ирма Друкер пытался помочь своим друзьям. Предлагал свое видение сложившейся ситуации и просил не терять надежды.

Из письма И. Друкера к актрисе С. Иоффе. 25 октября 1956 года:

«…Меня удивляет, что Вы противопоставляете поколению Голубевых свое поколение. Тут нечего противопоставлять: Ваше поколение было поколением, а Голубевы и подобные им возникли на пустом месте. Поскольку нет никого и ничего, возникают вот такие и будут впредь возникать, это еще только начало…

Разнообразные певцы и певицы, читатели и читательницы — это не признак возрождения, а наоборот, показатель бедности, показатель того, что все мертво и нет ничего живого.

Станет ли мертвое живым? Кто знает. Но терять надежду и опускать руки нельзя. Каждый должен трудиться и быть готовым явиться по первому зову с чем-то значительным…»⁸⁰

Явиться с чем-то значительным! Именно так! Дед готовился, помогал готовиться и своей ученице.

Из писем И. Миндлина к актрисе С. Иоффе. 29 ноября 1955 года:

«…Прежде всего, Шейнделе, мне хочется сказать, что я приветствую твою инициативу. Делаешь достойную работу. Желаю тебе здоровья и успеха.

…Действительно, форма, но форма без содержания, как ты знаешь, бесформенна…

Что же можно тебе сказать о твоих планах? Один недостаток есть у них: они немного хаотичны. Мне кажется, что твой прежний монтаж о Рохеле был неплохим. Но если ты думаешь его освежить, то, как мне кажется, необходима одна сцена — это сон Рохеле, сильный страх Рохеле перед тем, что окружает ее. Это сильная трагическая сцена. Я мечтаю когда-нибудь инсценировать эти места. Но читать их тоже можно с успехом, так я думаю.

Соре с Пейсахом не трогай, сейчас не время для такой Соре.

Рейзеле, и еще раз Рейзеле!..

26 марта 1956 года:

…Друкер сказал мне сегодня, что открывается еврейская газета. Думаю, что в нашем славном мирке что-то вызреет, и нас тоже позовут к столу…

А что делается в твоем мирке?

Как твое здоровье? Чем ты занимаешься? Какие планы тебя тревожат? Какие монологи ты вынашиваешь?..

Тут у нас какое-то странное настроение. Писатели между собой ссорятся, артисты держатся от писателей подальше, будто боятся…

Неспокойное спокойствие…

17 апреля 1956 года:

…В Москве я был один день и из короткой встречи со Шварцером ничего не вынес. Что-то зреет, но еще не готово окончательно…

Почему писатели не согласны между собой? Пока что ничего невозможно понять. Точно так же артисты с писателями…

2 мая 1956 года:

…Что-то происходит в Москве, что именно — никто точно не знает, началось с какой-то бригады более высокого типа, теперь говорят, что это должен быть большой стационарный театр. У нас хватит терпения.

Наверное, что-то и будет. Бригады растут как на дрожжах, но ни грамма культуры не видно. Это как крохи с чужого стола. У меня не поднимается рука писать. Я боюсь… Не с кем начинать, нет основы, нет молодежи, без молодежи не может быть солидного начала. На эту трудность натолкнулись и в Москве.

Пока что бригады растут как грибы после дождя. Все они на одно лицо — спекуляция на еврейском слове.

“Лежит великан с открытым ртом и жаждет глотка воды, но его поят мочой.

И никто не поднесет ни глотка свежей ключевой воды…”

Это моя формулировка.

Я когда-то изложил тебе свое мнение по этому поводу, ты была не согласна, — потому, наверное, что ты греешься у теплой печи, которая носит название “русская культура”, а на идиш смотришь, как на диковинку — ладно, мол, пусть существует. Я думаю, что ты изменила свое мнение! Ты! Сильная еврейская актриса с еврейским шармом!

Пока я сижу и жду, может, случится чудо, хоть времени ждать у меня нет… Кто знает, сколько времени я смогу высидеть на “этом свете”…

…Отбрось все критические статьи, они тебя сведут с правильного пути, ты сама мыслишь неплохо. Выжми из всего свое собственное критическое мнение!!! К сожалению, я не могу послать тебе книги, у меня их нет. Но ты, если у тебя что-то есть для меня, пришли мне.

Фаничка, Лиза — это тема для тебя.

«Письма из Америки неплохие». Но не в этом, кажется, был твой план.

Смерть Голды? Не нужно тебе. Когда-нибудь это будет спектакль…

Короче — конкретизируй свои планы и начинай. Лиха беда начало. Мне кажется, что ты высветишь самое важное. Ты обладаешь мастерством. Но не перегружай свои планы избытком идей… Не нужно больших нагрузок…

Мои настроения, по-видимому, изменятся в новом году.

1-го декабря исполняется год с тех пор, как я родился заново. Возможно, новое начало принесет мне что-то лучшее. Пока что я погряз в быту…»⁸¹.

И вдруг! О, радость немыслимая! Да правда ли это?! 21 мая 1956 года: «…Я начал работать с еврейским кружком. Ставлю “Люди” и “Касриловка”. Но об этом позже…»⁸²

Кружок? Где? У нас, на кухне коммуналки, такое невозможно. Значит, у кого-то из друзей-артистов, тоже жильем не избалованных. Пусть хоть комната.… Стало быть, попытки собираться, некие застольные читки-репетиции. И, что принципиально важно, речь не о бригадах с их эстрадной сущностью, песнями, сценками, а именно о театре! Выбор сделан. Решение принято. Никаких компромиссов! И драматургия — не барабанная разрешенная агитка, а классика. Шолом-Алейхем!

С кем начинать? В переписке мелькают бывшие артисты одесского еврейского театра: Яков Кабак, супруги Зальцман, братья Коссовские, Лиза Пасеманик, Фаня Заяц, Глушкин…

Возможно, был среди кандидатов и Хаим Нисенцвейг. Этот артист, такой же лагерник, как и дед, вообще мало чего боялся. Именно он, когда в Одессу еще не вернулся из эвакуации еврейский театр, поддерживал всячески деятельность полуподпольного еврейского ансамбля. Предоставил для репетиций свою квартиру, кормил безработных товарищей-артистов. Сам ведь работал. Ткачом в артели…

Итак, есть пока попытка, не больше, увлечь идеей возрождения еврейского театра нескольких перепуганных, погасших, с искалеченными душами людей…

Ну и задача для прошедшего морозные лесоповалы именно за любовь к еврейской культуре и театру Дон-Кихота!

Со здоровьем уже безо всяких ресурсов…

Из писем И. Друкера к С. Иоффе. 3 мая 1957 года:

«…Миндлин, как вам, наверное, известно, также имел свидание с его величеством Ангелом смерти. Несмотря на то, что его изрядно покромсали, он вышел целым и скоро будет тем самым Миндлиным, которым был, а может, еще большим, чем был, потому что после тяжелой болезни ощущаешь в жизни такую радость, которую прежде никогда не знал…

13 августа 1957 года:

….Изрезанный Миндлин уже дома. В нем осталось много от старого знакомого Миндлина, и все же он уже не тот — он сильно поддался…

24 ноября 1957 года:

….А 7-го я имел встречу с самым главным боксером — с Ангелом смерти. Он положил меня на обе лопатки, и до сих пор я не могу прийти в себя. Тянет к письменному столу, много чего есть сказать и наказать, а пока я ужасно страдаю лежа и пишу в голове — перед глазами прошел целый мир видений, образов, проблем и мыслей.

Вчера у меня был Миндлин, и я его угостил последней главой о смерти. Миндлин был очень доволен и сказал, что эта смерть нравится ему больше всех других смертей…»⁸³.

Не знаю, как продолжалась бессмысленная и упрямая борьба деда за свою мечту. Уже после переезда в собственную комнату в коммуналке на Приморском бульваре к деду продолжали приходить артисты еврейского театра. Негромко разговаривали на идише. Это походило на какие-то тайные сходки. Расходились по одному…

Мне эти люди казались какими-то пыльными, что ли. Затравленными. С навсегда испуганными глазами. Но дед был совсем другим! Я тогда не понимал, в чем тут дело…

…Когда стало окончательно ясно, что ни о каком возрождении еврейского театра не может быть и речи, в деде произошел тот душевный надлом, который случается с тяжелобольными людьми, переставшими бороться со смертью.

Писатель Ирма Друкер, с которым долгие годы был дружен дед Иосиф, был рядом. Они помогали друг другу выживать и творить.

Друкер тяжело болел, но свою главную книгу, роман «Музыканты», дописывал, стиснув зубы. Дед поддерживал его, сам не в лучшем состоянии после лагеря, болезней, операции. Друкер неловко перед ним оправдывался: «Я не виноват, что нахожусь на больничном, а не лагерном режиме…»

Иосиф Михайлович Миндлин, еврейский артист и режиссер, умер 19 мая 1959 года. Его близкий друг до последней минуты был рядом.

Из некролога, написанного Хаимом Нисенцвейгом:

«…В Одессе скоропостижно скончался известный и любимый зрителями еврейский актер и режиссер Йосеф Миндлин.

Для всех тех, кто был с ним знаком, вместе работал, дружил с этим всегда подвижным и радостным человеком с самобытным талантом, его неожиданная смерть стала тяжелым ударом. Просто невозможно поверить в то, что веселый, непоседливый, искрящийся остроумием и мудростью Иосиф Михайлович (как его обычно называли) ушел от нас навсегда.

Влюбленный в еврейский театр и народную культуру, тесно связанный с самой толщей своего народа, дитя еврейских бесправия и бедности времен царизма, он не упускал ни одной, даже самой малейшей, возможности для распространения еврейского художественного слова, еврейской народной песни — до последних минут своей жизни. Везде, где только позволяли обстоятельства, даже на семейных торжествах, на свадьбах, и как правило — безвозмездно, не получая денег или какой-либо другой выгоды.

За день до смерти он прибежал с лучащимся радостью лицом, словно одержал величайшую победу. С собой он принес две книги. “Ага! — воскликнул Йосеф. — Это вам! Авраам Моревский и Александр Гранах. Держите. Читайте и получайте удовольствие!” А назавтра — трагическое известие: буквально в течение каких-то двадцати минут душа его оставила наш мир…

…Сформировав свое мировоззрение и отношение к театральному искусству в советской действительности, бывший сознательный ученик портного (вроде тех, что работали у Шимеле Сорокера), в своей последующей творческой режиссерской работе он никогда не боялся идти против течения. Он помог воспитать целый ряд талантливых молодых актеров, разговаривавших на сочном и красивом идише. При этом он четко понимал, что театр должен стать одним из тех мест, где будет формироваться новый человек — строитель социализма. Он добился в этом деле немалых успехов своей актерской и режиссерской работой, причем и в том, и в другом случае — всегда на своем непосредственном и самобытном идише. В вопросах языка он никогда не шел на компромиссы.

На похороны Й. Миндлина, чтобы отдать ему последнюю дань уважения, пришли еврейские рабочие, просто евреи, еврейские писатели Одессы, близкие друзья, актеры — евреи и неевреи. Много цветов, траурные венки. От близких и от простых евреев, которые ощущают связь с еврейской культурой.

У свежей могилы друзья простились с дорогим и незабвенным Йосефом Миндлиным. В немногих, но теплых и искренних словах они подчеркнули свою печаль в связи со столь тяжелой утратой и с поникшими головами, как подобает скорбящим, покинули кладбище»⁸⁴.

…«Дедушка умер», — сказал папа и забрал меня из школы. Истерики не было, только детское бессердечное любопытство…

…Помню переполненный молчащими людьми Приморский бульвар возле дома; люди, почти все мне неизвестные, с непонятным почтением глядящие на маму, папу, бабушку и — на меня!

Большая черная открытая легковая машина, «ЗИС», кажется, там совсем не страшно стоит гроб с дедом; меня сажают в эту машину, я еду в ней, еду очень медленно, через весь город, мимо Кирхи и дальше…

Вижу огромное количество людей, идущих за машиной, и цветы, цветы, цветы…

Никакой музыки. Только шум мотора и топот ног. Страшновато. Хочется, чтобы моя непонятная внезапная слава закончилась. Это все связано с дедом. Почему? Кто он?

Теперь я это знаю…

 
ПРИМЕЧАНИЯ