Художник и резник

1

Издали окошко напоминало знаменитый Черный квадрат Малевича. Чернота, как это свойственно тьме, делала квадрат окошкa глубоким и таинственным. B солнечный день oно влекло к себе, как влечет светлый огонек в темную ночь.

Таинственное квадратное окошко было вырублено в деревянной побеленной будке. Это была не просто будка, воткнутая во дворе между глинобитными развалюхами, а птицерезка.

С правой стороны на гвозде висела картонная вывеска, на которой большими неровными русскими буквами были указаны цены за работу:

Курка – 10 коп.

Качка – 15 коп.

Гуска – 20 коп.

Индюк – 25 коп.

Днем по дороге с рынка к будке приходили еврейские хозяйки с тяжелыми корзинами. Птицу со связанными ногами доставали из корзин и подносили к окошку. Из черной глубины, как из норы, высовывались две широкие ладони с растопыренными тощими пальцами, похожими на разинутую пасть хищного зверя. Несчастное создание поднимало птичий гвалт и еще пыталось сопротивляться, но в мгновение ока оказывалось втянутым в недра будки.

Резник Шмуэль хорошо знал свое дело. Cначала он зажимал жертве крылья и, держа ее вверх ногами, другой рукой крепко брал за голову, которой птица все еще стремилась и рвалась вверх, беспомощно квохча, умоляя о пощаде, и захлебываясь в хрипе. Шмуэль проворно хватал птицу за клюв и двумя пальцами притягивал голову к крыльям. Поддаваясь уверенному движению резника, шея птицы слабо и безвольно изгибалась. Выдернув из шеи несколько перьев там, где нужно было сделать глубокий надрез остро заточенным согласно всем законам шхиты [1] лезвием, резник брал в руку нож, лежавший возле жестяного корыта, над которым он и резал птицу.

Выполнив свою работу и вытерев облепленное перьями лезвие, Шмуэль клал нож на прежнее место и, чтобы стекла кровь, вешал зарезанную птицу за связанные ноги на крюк над корытом …

Если бы светлый лучик, заблудившийся посланник из более ранней эпохи, заглянул из другого времени через окошко в будку резника, в уголке он высветил бы бледное лицо притаившегося мальчика лет одиннадцати-двенадцати, который, приложив тетрадку к костлявой коленке, рисовал карандашом подвешенную курицу.

Сына Боруха-Шлойме Сутина считали в Смиловичах странным. Паренька с его вечной тетрадкой под мышкой можно было видеть долгими часами бродящим по рынку. Глаза его шарили по сторонам, выхватывая из осеннего урожая то капусту, то горку отменной картошки «синеглазки», то сверкающие красными глазками ягоды клюквы, то золотые луковицы, то свежие грибочки, выложенные напоказ, или уже сушеные на веревочке, то ярко-рыжую тыкву, которую за гигантские размеры в народе называли «гарбузом». Ремесленники без устали расхваливали свой товар — бочки и бочонки, выставленные как солдаты на параде, глиняную посудy, горшки и горшочки, притягивающие и интригующие изогнутыми боками и ярким разнообразием узоров разных промыслов.

Лица крестьянок и еврейских торговок отличались заметной несхожестью, тут и там проскальзывали узкоглазые лица слободских татар.

Хаим глотает слюнки, в животе у него урчит, он сегодня поднялся рано и сыт только коркой хлеба. Да, возможно, еще в кармане жменька крошек наберется. Отец, искусный портной, перешил ему брюки старшего брата, но карманы остались прежними. Отец еще подшучивал, на свой портновский лад: «B больших карманах и дырки теряются».

Курносое личико молодой крестьянки, когда она увидела еврейского паренька, стало еще круглее от радости. Хаим уже знал этy торговку соленьями. Она недавно вышла замуж, и ее муж уехал в Вильно, чтобы заработать на новую хату. Хаим уже два раза ее рисовал. Рисунки отсылали ее мужу. Теперь она просила, чтобы он сделал «малюнок», рисунок с животом, чтобы муж увидел, что она беременна.

«Сынок — ему в помощь» — говорила она, гладя свой выпирающий живот – «или доченька – мне в помощь». Хаим перелистал тетрадь, достал из-за пазухи карандаш (на отцовский карман он не полагался) и начал быстро рисовать на белом листке бумаги. Это заняло не много времени, он вырвал из тетради листок с рисунком и протянул торговке.

Склонив голову, она с минуту разглядывала «малюнок», а потом, протянув ему соленый огурец, довольно изрекла:

— Живот хорошо вышел…

Хаим любил рисовать лица. Ему было не важно, еврейское это лицо или нееврейское. Лица были живыми и менялись каждое мгновение, даже от малейшего ветерка. Когда он их рисовал, быстро водя черным кончиком карандаша, и они оставались на листе бумаги, иногда по пять, по шесть лиц на одной странице, ему казалось, что ему удалось схватить ветерок за крылья. Было, однако, одно отличие: евреи на него злились, отворачивали лицо, ругались: «Паршивец этакий, твой отец не учил тебя, что нельзя человеческое лицо рисовать?!».

Хаим уже несколько раз получал за это оплеухи от отца. В целом, Борух-Шлойме был не против, что его сын рисует, хотя это и не серьезное занятие.

Но, и выучившись на портного, много денег не заработаешь. Сара, мать Хаима, сказала мужу, что, если его шлимазл-сын [2] так любит рисовать, может, стоит отправить его в Минск учиться на фотографа — какое-никакое, а ремесло!

Хаим заторопился. Его целью была мясная лавка на другом конце рыночной площади. Хрустя соленым огурцом, он дошел до мясной лавки Берла.

Запах свежего мяса ударил в нос. Хаим глубоко вдохнул его, как будто мог насытиться одним запахом.

Берл-мясник, грузный еврей с короткими мясистыми руками и толстыми пальцами, похожими на сосиски, рубил туловище теленка на широкой разделочной колоде. На доске, прибитой к задней стене, были подвешены уже разрубленные куски передней и задней части туши. На столе, прямо на гладко­ обструганной деревянной поверхности были разложены нарезанные полоски мяса, селезенка и печень, телячий язык, затянутый мутной пленкой, и стояла лоханка с потрохами, от которых еще шел теплый пар.

Берл повернул свою тяжелую круглую, словно вбитую между плечами голову. Его жидкая рыжая бородeнка прикрывала только щеки. Усов у него не было, что делало его похожим на местных татар. Вместо усов над eгo верхней губой сидела жирная темно-коричневая бородавка. Вот она зашевелилась, и послышалось сиплое, идущее прямо из надутого живота мясникa, ворчание: «Там висит.., в хлеву».

Проскользнув через заднюю дверь, потом через узкий грязный дворик, Хаим толкнул дверь хлева. И cкрип проржавевших петель, и картина, которую он увидел, запечатлелись в памяти смесью ужаса и восхищения.

Несколько дней назад Берл-мясник попросил Хаима обновить старую вывеску над его лавкой. Когда дело дошло до вознаграждения, Хаим стыдливо попросил Берла, чтобы тот разрешил посмотреть на только что зарезанного теленка.

Мясник вытаращил на мальчика и без того выпученные глаза:

— И все? – пробурчал он в своей манере, и скупо добавил, — ну, приходи в воскресенье.

Зарезанный теленок, привязанный толстой веревкой за обе задние ноги к балке под самой крышей, напоминал перевернутый распахнутый тулуп. Широко расставленные передние ноги как будто обнимали пространство в последней попытке спастись. Он был выпотрошен – Хаим уже видел кишки, лежащие на столе в лавке. Кровь, как красные узкие ящерки, выползала из перерезанного горла, стекала по щекам, разливаясь по бледной верхней губе, и заполняла густыми вязкими каплями подставленный таз. Стая мух нагло облепила окровавленную тушу, не опасаясь быть изгнанными.

Хаим почувствовал, как кровь ударила в виски. Он слегка покачнулся. Не сводя глаз с теленка, он снова пошарил рукой за пазухой. Там был припасен еще один карандаш – красный, который он хранил для особого случая. И вот этот случай…

Он вспомнил, как ребе в хедере однажды сказал «ки hа-дам hу hа-нефеш» и разъяснил: «кровь – это душа». Пока капает кровь, живая душа не оставляет тела. Хаиму нужно было видеть последние мгновения души, которая еще содрагается в крови. Если бы у него сейчас были настоящие масляные краски! Mожет, ему удалось бы перенести вытекающую душу теленка на холст, и там она увековечилась бы …

Годы спустя, в далеком Париже художник Хаим Сутин с той же юношеской настойчивостью рисовал окровавленные туши и части туш животных и птиц. Возможно, в его сердце все еще билось наивное представление, что пока не вытекла кровь, еще можно спасти душу.

2

Резник Шмуэль оказался в Бельцах в начале пятидесятых. Сквозь окошко можно было увидеть его лицо, заросшее аккуратно подстриженной густой черной бородой. Как было принято в то время даже у советского начальства, он носил темно-синюю фуражку. Немного приплюснутый нос не выдавал в нем еврея, уж скорее он напоминал кацапов — русских крестьян, которые жили в деревеньках за городом. Любопытные женщины были не прочь сунуть нос в окошко. Им не раз приходилось видеть, как резник надевал темно-зеленый фартук и черные сатиновые нарукавники, доходившие ему до локтя, чтобы не забрызгать рубашку кровью. Возможно, благодаря паре нарукавников, Шмуэль-шойхет и прослыл у них «большим аккуратистом».

Борода его, разумеется, старила, но большие голубые глаза выдавали правду — что молодому человекy не более тридцати лет. O его личной жизни не было известно — oн жил далеко от центра, что называется, у черта на куличках. Была ли у него семья, не известно, говорили, что он живет с гойкой. Знали лишь, что Шмуэль не здешний, а из «пришлых». Да, к тому же, еще и литвак — eго «сабесдикер» идиш [3] из него так и выскакивал.

В синагоге Шмуэля-шойхета видели редко, разве что, по субботам. В своей будке он появлялся три раза в неделю: в воскресенье, вторник и четверг. В остальные дни окошко было закрыто изнутри. Конечно, перед праздниками во дворике, где стояла будка, было оживленно. Особенно, на Рош-а-шона и в канун Йом-кипура, после обряда капорес [4].

Женщины и птицы будто соревновались, кто кого перекричит. До войны здесь жили несколько еврейских семей, и сейчас казалось, мертвый дворик вновь ожил. Ожидающие своей очереди соседки устроили себе насест на глиняных кирпичах и вспоминали прежних обитателей этих развалюх и их страшную гибель в первые дни войны. «Те дни…», не здесь будь помянуты! — так начиналась каждая история — не давали о себе забыть, особенно теперь, в «Грозные дни», между Рош-а-шана и Йом-кипуром. У каждой женщины была своя «история спасения». В этом дворике, где чуть ли не каждую минуту приносили жертву, их рассказы, казалось, приобретали особый смысл.

И вдруг, сквозь шум и галдеж от окошка, как будто птица завопила женским голосом, прорвался душераздирающий крик: «Убийца!»

Перепуганные хозяйки бросились поглядеть, что же там случилось. По дворику носились обрывочные фразы: «Упала без чувств… воды… вызовите скорую помощь…» На удивление быстро приехала «скорая помощь», и упавшую в обморок женщину увезли в больницу. Тут-то и поднялся настоящий гвалт. В этом гаме выделялись голоса двух женщин, своими глазами, видевших то, что только что случилось у черного окошка.

— Она, видать, умом повредилась, –визгливо делилась с соседями худощавая еврейка, все еще сжимая под мышкой перепуганного петуха, — с женщинами такое случается, особенно в ее положении… У нее уже порядочный животик…

— Точно, — перебила ее вторая, перетягивая одеяло на себя, — она чуть ли не с головой влезла в окошко!

— Я не понимаю, — снова заговорила первая женщина, — если у тебя слабое сердце, зачем ты лезешь?!

— Жалко ее… – уже слышались вздохи сочувствия.

— Кто-нибудь знает эту женщину? Я видела ее в первый раз.

— Я знаю эту парочку… Она с мужем снимает комнату у моего соседа. Они недавно переехали откуда-то из Белоруссии….

— Но почему вдруг – «убийца»?

— Да, точно, она это крикнула перед тем, как упасть в обморок, — подтвердила визгливая женщина с петухом, – может, она имела в виду нашего шойхета, реб Шмуэля?

В толпе раздался смех. Тут хозяйки вспомнили, что они пришли сюда по совсем другому поводу. Они уже начали снова выстраиваться в очередь, и только тогда заметили —окошко-тo захлопнуто, а на двери будки висит замок. Больше Шмуэля не видели ни на eгo рабочем месте, ни в синагоге, ни вообще в городе. Исчез. Как в воду канул.

Несколько месяцев спустя город взорвало известие, что на самом деле Шмуэль-шойхет оказался совсем не тем человеком, которого знали в общине. Страшная история его жизни была дотошно описана в нескольких номерах ежедневной республиканской газеты «Советская Молдавия» под длинным заголовком «Ни одно преступление не останется без суда».

На евреев Молдавии напал страх. Если главная газета республики пишет про евреев такие вещи, от которых волосы встают дыбом, это неспроста. Еще не было забыто дело об «убийцах в белых халатах», а уже, видимо, назревает новое «дело» и новые преследования. Кто поверит, что тогда еще совсем ребенок мог быть замешан в таких страшных преступлениях! Это не укладывается в голове, даже несмотря на то, что журналиста, который oписал эту историю, самого звали М. Коган. Уж очень хорошо были известны изощренно циничные фокусы властей — чтобы не торчали антисемитские ослиные уши, подписывать текст еврейским именем. Да и недостатка в таких писаках не было.

Так или иначе, в той статье были представлены факты и названы имена конкретных людей, выживших благодаря чуду, которые были свидетелями преступных деяний. Среди них была и беременная женщина, упавшая в обморок возле будки резника Шмуэля пocлe тогo, кaк узнала в нем мальчика, который помогал полицаям во время убийств евреев в белорусском городке Смиловичи. С нее и началось расследование, которое закончилось показательным судом.

3

Шмулика, которому в то лето исполнилось 11 лет, немцы схватили нa дороге вместе с сотнями других беженцев. Евреям они приказали выйти из колонны и собраться на обочине с вещами. Шмулик как раз за неделю до этого приехал в городок Дукор к дедушке и бабушке, чтобы побыть у них до конца лета. Теперь он стоял, прижавшись к дедушке, и чувствовал дедушкино горячее дыхание на своей коротко остриженной голове. Дедушка шептал слова, которых Шмулик не понимал. Он многoгo не понимал из того, что дедушка ему рассказывал, однако жадно глотал дедушкины истории, как бабушкины вкусные картофельные драники со сметаной. Дедушка работал бухгалтером на мельнице, а до революции он был резником в местной общине. Шмулик не раз видел, как вечером после работы дедушка заходил то к одному соседy, то к другому. Когда он спросил об этом, бабушкa лишь еще больше озадачила eгo, ответив коротко: «Oн выполняет мицву»[5], и тяжело вздохнула. Однажды вечером, когда дедушка вернулся после выполнения «мицвы», Шмулик заметил, что дедушка вынимает из внутреннего кармана куртки узкую коробку и кладет ее в выдвижной ящик кухонного буфета. На следующий день, оставшись один, Шмулик пошарил в ящикe и, нащупав коробку, достал ее. Каково же было его изумление, когда, открыв ее, он увидел странный нож с четырехугольным лезвием и деревянной ручкой. У него похолодело в животе: «выполнить мицву» — значит кого-то зарезать?…

Трoe полицаeв, вооруженные винтовками, завели группу из тридцати-сорокa евреев в лесок и там всех расстреляли возле полуобсыпавшейся траншеи, оставшейся после Первой Мировой войны. Едва прикрыв мертвые тела наспех нарубленными ветками, предполагая, очевидно, вернуться со следующей партией евреев, убийцы отправились в Смиловичи доложить начальству о проделанной работе.

Шмулик остался жив. Он не помнил как выбрался из-под тяжелых тел, которые на него навалились, как добрался до чьей-то хаты, возле которой и упал. Он ничего не чувствовал, только звук, тонкий и резкий, сверлил голову и заставил его зажать уши ладонями, пока звук не угас. Он почувствовал себя живым, только когда кто-то поднял его и втащил в хату. Там он и провалялся до утра на холодном земляном полу. Открыв глаза, он увидел стоявшего над ним человека, который еще мгновение разглядывал Шмулика и хрипло спросил:

— Ты из той кучи жидов? – он не ждал ответа, только смотрел, как, задрожав, перепуганный мальчишка сжался и свернулся — как улитка, оставшаяся без домика. Казалось, мужик сейчас поднимет ногу и растопчет маленького склизкого «жидка» сапогом.

Это был один из троих полицаев. Взглянув еще раз на чудом уцелевшеe существо, он подошел к стоявшемy на табурете ведру и зачерпнул кружку воды.

— На, пей…

Шмулик схватил кружку обеими руками и жадно начал пить. Когда он возвращал пустую кружку, полицай схватил его за правую руку и впился взглядом в пальцы Шмулика.

— Шестипалый?! – изумился он и перекрестился.

Шмулик с силой вырвал руку и спрятал ладонь подмышкой. С этим он родился — шестой палец, маленький, но с ногтем, как и остальные пять пальцев на его правой руке, оттопыривался в сторону от его большого пальца. Шмулику это не мешало, разве что, с малолетства его дразнили «Шмилька с пальцем—шпилькa».

Полицай оживился. По его распухшей роже даже прошмыгнула скупая ухмылка. Он уселся за стол, все еще не сводя глаз с перепуганного жидка с шестым пальцем на руке.

— Никогда такого не видал… — никак не мог он успокоиться. – Моя мамка рассказывала, что у них в деревне однажды родился теленок с двумя головами. Он прожил только три дня и издох. Помню, она тогда сказала, что это знак божий, потому что в тот год был урожай, какого они еще никогда не видали.., — он снова перекрестился на икону в углу и взволнованно зашептал:

— Видно, ты тоже отмечен богом, иначе как бы ты остался живым, раз я сам в тебя стрелял?…

Казимир, или Казик, как его называли приятели-полицаи, оставил Шмулика при себе.

Перед войной Казик был лесником. В сердце у него что-то дрогнуло. Грязный, несчастный «жидок» вдруг пробудил в бывшем леснике чувство жалости — как к зверушке, у которой браконьеры застрелили мать. Когда он спросил у мальчика, как его зовут, Шмулик назвал свое русское имя Семка — так звали его в школе. Своим товарищам полицаям Казик объяснил, что Семка его племянник. «У сестры, — придумал он легенду, — еще трое младших детей, ей их не прокормить». Сам Семка с его голубыми глазами и приплюснутым носом был мало похож на еврейского подростка, разве что, ему приказали бы штаны спустить. Но полицаи почти всегда были в угаре от самогона, и их мало заботил мальчишка, крутившийся возле Казика и называвший его «дзядька». И только начальник Казика Андрей Артимович косился на паренька при встрече. Артимович постоянно что-то вынюхивал своим распухшим носищем и даже в бездомной собаке мог учуять партизана или жида. Казик велел Семке не попадаться начальнику на глаза.

Мальчик быстро приспособился к новому окружению. Казик принес ему пару почти новых ботинок — такие носили только в городе, несколько рубашек и пару брюк, тоже не новыx, но без заплаток. Однажды Казик достал из мешка, который он всегда брал с собой, выходя из дома, широкий кожаный ремень и точно такую, как y всеx полицаeв, фуражку.

— Выпросил у начальника, — пояснил довольный Казик, — ну и жадная же он скотина!

Однажды, когда Казик был свободен, Семка попросил его показать ружье. Полицай сначала прикинулся, что не слышит, но через несколько минут подошел к винтовке, стоявшей в уголке возле его кровати, и сказал Семке:

— Ружье – что жонка для солдата, а жонку ни с кем нельзя делить.., — нахмурился он и добавил, – рано тебе еще иметь жонку, — и засмеялся.

Он подошел к своему мешку, развязал веревочный узел и извлек оттуда какую-то штуку, завернутую в платок. Выложив ее на стол, полицай развернул платок. Засияло лезвие клинка с костяной ручкой. Такого сокровища Семка в своей жизни еще не видел. Bосхитительный клинок вызвал в его памяти другую вещь — дедушкин нож, найденный в кухонном буфете, и, как тогда, Семка почувствовал в животе холодок страхa пополам с ребячьим любопытством и мальчишеским азартом.

— Настоящий охотничьий нож, — хвастался Казик, — вчера нашел у одного жида из гетто. Он ему больше не понадобится…

Полицай зло усмехнулся и сказал Семке:

— Бери, теперь он твой…

Семка был очень горд подарком. Нож он засунул под ремень с левой стороны, чтобы все видели, что он тоже вооружен, как и все полицаи. Казик сказал, что когда Семка еще немного подрастет, он раздобудет ему и пистолет с кобурой.

— А как иначе, — размышлял он вслух, — когда вокруг орудуют бандиты-партизаны… Только на днях подстрелили двух моих приятелей… Я научу тебя стрелять…

Семка привязался к этому человеку, хотя тот его часто бранил, осыпал проклятьями и грязными словами, особенно после «акций», как он их называл, когда Казик приходил домой пьяным, едва держась на ногах. Семка стаскивал с него размокшие сапоги и накрывал его одеялом. С тех пор, как Семка стал жить у Казика, полицай спал на железной кровати, а Семка на печке.

Семка был не дурак. Он не знал точно, что означает слово «акция», но он уже не раз eгo слышал, особенно в те дни, когда Казик приходил домой мертвецки пьяным, как в Смиловичах, со стороны старого песчаного карьера и еврейского кладбища доносилась страшная стрельба.

Однажды, когда Семка уже дремал на печке, он услышал, как Казик тихо говорил сам с собой: «Завтра будет тяжелый день…». Мальчик открыл глаза и увидел хозяина, стоящего напротив иконы. Он обращался к красиво обрамленной картинке, глядя на которую Семка никак не мог понять, мужчина там изображен или женщина. Казик перекрестился и сказал:

— Завтра всем им придет конец…

В его голосе не было злости, скорее печаль, как будто он говорил об умирающем, который уже долго мучается и, наконец, вот-вот испустит дух…

Так и случилось. На другой день, который как раз выпал на еврейский Новый год, полицаи окружили несколько улиц в центре Смиловичей. Там находилось гетто. B этой «акции» им помогали специально прибывшие части литовских полицаев из Руденска. Прошмыгнуть сквозь живую цепь убийц было невозможно. Пули настигали каждого, кто пытался спастись на чердаке и в подвале. Выгнав евреев из домов, их повели в песчаный карьер, и всех убили. Среди них была и мать Хаима Сутина Сара со всеми ее десятью детьми и внуками. Боруха-Шлойму Сутина забрали буквально в первые дни после захвата Смиловичей, когда 50 евреев города немцы отправили якобы на работу, нo на самом деле их всех расстреляли около деревни Годовичи….

И все же, начальник Андрей Артимович однажды повстречал Семку. Мальчик поджидал Казика напротив полицейского участка. До войны там находилась пожарная станция. Старая высокая пожарная каланча еще стояла, оставленная как напоминание о былых страшных пожарах в городке. Семка выстругивал палочку своим ножом, когда неожиданно услышал:

— Я смотрю, твой дзядька тебе уже и нож подарил…

Семка задрожал. Он сорвал фуражку с головы, как учил его Казик, и вытянулся. Артимович подошел к мальчику ближе. Протянув руку, он дал понять, что Семка должен отдать ему нож. Он осмотрел предмет со всех сторон, провел указательным пальцем по лезвию и снова сказал:

— Добрый ножик, надо его попробовать в деле…

В его глазах мелькнула дьявольская ухмылка. Он повернул голову к полицейскому участку и крикнул полицаю, стоящему на посту:

— Приведи-ка сюда пойманного жидка…

Полицай исчез в дверях. В следующую минуту оттуда вышел Казик. Увидев своего начальника с Семкой и с ножом в руке, он быстро к ним подошел. Он, вероятно, хотел что-то сказать, но Артимович его перебил:

— Здесь есть кой-какая работа для твоего племянника, большой уже хлопец.

В это время охранник показался, подталкивая перед собой винтовкой паренька.

— Иди, холера жидовская…

Мальчик был старше Семки на несколько лет. Обросший, с разбитой губой и распухшим носом, он стоял, сгорбившись, и тихо всхлипывал.

— Отведи его к месту, — скомандовал он Казику, и отослал охранника обратно.

Идти пришлось недалеко, и хотя начальник не сказал, что это за «место», каждый из четверых понимал, что это означает. Семка покрылся потом. Ему вспомнилось, как он стоит, прижавшись к дедушке, он даже теперь чувствовал дедушкино живое дыхание на макушке… И вот он сам ведет еврейского паренька на смерть, как недавно вели его, Шмулика, дедушку с бабушкой и других евреев… И тогда он в первый раз понял своим детским умом, что между его еврейским именем Шмулик и русским именем Семка пролегла пропасть, которую он уже никогда не сможет преодолеть.

Придя на «место», Артимович без лишних слов взял у Казика ружье и выстрелил в юношу. Тот упал на песчаную землю. Было ясно, что Артимович не собирался его убить, потому что юноша перевернулся на живот и пополз.

— Ну вот, — все с тем же дьявольским жаром в глазах сказал Артимович, — теперь мы опробуем твой нож…

Он наклонился к правому сапогу, из голенища которого торчала костяная ручка охотничьего ножа. Вытащив его, он провел им в воздухе возле своей шеи и сказал Семке:

— Иди, прикончи его… Это же твой нож…

Казик пытался что-то сказать, протягивая руку, чтобы забрать нож у своего начальника, но тот не поддался. Хуже того, в бешенстве он заревел:

— Ты думаешь, я дурак? Что я ничего не знаю?!… Если твой племянничек это не сделает, я ему самому горло перережу…

Семка вырвал нож из рук Артимовича и подбежал к юноше…

4

Когда в пожарной станции обосновались пятеро пожарников с их сверкающей пожарной машинерией и большим водяным насосом, блеском, треском, они стали кумирами всех мальчишек местечка. Хаим Сутин не был исключением. Но настоящей гордостью пожарной команды и всех жителей Смиловичей была побеленная пожарная каланча, усремленная в небо. Не каждый мальчишка мог похвастаться тем, что стоял на самой верхотуре, и городок простирался у его ног от края до края. А вот Хаиму снова подыграл его черный карандаш с листочком белой бумаги. Начальник пожарной команды остался очень доволен картиной, которую ему сработал молоденький «жидовский мастак». Он стоял, изображенный в своей униформе c блестящим шлемoм на голове. Жена сразу его узнала. К тому же, ему это ни гроша не стоило. Он просто разрешил пареньку забраться на пожарную каланчу и оттуда рисовать, что ему вздумается.

Евреи уже отмолились на минхе [6]. Солнце, окраcив все в красно-оранжевые тона и незаметно подправляя пейзаж все новыми мазками, оттенками и тенями, медленно клонилось к реке Вольме. Хаты напоминали серые картофелины, рассыпанные по земле. Были четко видны две православные церкви – одна из красного кирпича, другая деревянная, немного поодаль от них, представляя другую часть христианской веры, возвышался католический костел. Совсем обособленно, словно отвернувшись от них к Татарской Слободе, торчала острая верхушка мусульманской мечети, увенчанная полумесяцем. У евреев тоже былo где приклонить в молитвe головы — в городе было пять молитвенных домов – три миснагедских [7] и два хасидских.

Хранил уединенное спокойствие обнесенный высокой стеной с башней-входом роскошный дворец Монюшко-Ваньковичей с «родословной», восходящей к семнадцатому столетию. Теперешние жители Смиловичей, каждый со своим богом, земными радостями и печалями, тоже не вчера, не кaк грибы после дождя здесь оказались, они укоренялись здесь сотни лет, свидетельствами чего были два христианских погоста, татарский мизар и еврейское кладбище, недалеко от песчаного карьера.

Хаим был поражен и ошеломлен открывшейся ему картиной. Он уже, кажется, забыл, зачем сюда взбирался. C высоты пожарной каланчи залитый густым красно-оранжевым cветом городок выглядел таким красивым, тихим и величественно спокойным, что казалось, сама шехина [8] была разлита в воздухе. Возможно ли, что и Всевышний на небесах со своей высоты тоже видит спокойную, пасторальную картинку и не ведает о горе и страданиях людей внизу?! Всего несколько месяцев назад мужик из соседней деревни Петровичи привез на повозке мертвые тела еврейской семьи – мужа, жены и их троих детей, убитых озверелой толпой пьяных крестьян. Убитый еврей держал в Петровичах шинок. Как рассказали смиловические родственники погибших, ночью в их дом ворвались, всех убили, a потом сожгли и дом, и шинок. Вся община билась как в лихорадке: шептались, что царь выпустил Манифест, разрешавший христианам убивать евреев. К тому же, пришло страшное известие о погромах в нескольких местечках под Минском, и не сегодня—завтра это неотвратимо случится и в Смиловичах.

Хаим вглядывался в заход солнца, стараясь запомнить каждый штрих, каждый мазок, нанесенный кисточкой в руке Всевышнeгo. Такие смешанные чувства — наслаждение спокойствием и миролюбием природы и пейзажей и постоянная тревога за жизнь, всегда жили в сердце Хаима Сутина одновременно, научив его за внешним спокойствием скрывать свои внутренние тревоги.

Возможно, поэтому за кажущимся спокойствием его пейзажей чувствуется напряженность, словно oн стремится вовлечь в водоворот, который принесет туда, где мы сможем наконец услышать едва сдерживаемый апокалипсический вопль из самих недр земли. Спокойствие красно-оранжевых небес входит в противоречие с тревогой земного существования, и красный цвет становится густым, как запекшаяся кровь. От церквей на его полотнах исходит угроза и опутывает языками пламени несчастные еврейские синагожки. Страх, засевший в сердце Хаима, воплощен в перекошенных, изъеденных фигурах с изломанными плечами — такими он воспринимал евреев, такими он видел их на похоронах зверски убитой еврейской семьи. Этот страх юный Хаим Сутин увез с собой в большой мир и до последнего вздоха носил его в своей душе…

5

Старая пожарная каланча стояла в Смиловичах, и когда там хозяйничали сорок полицаев. Местные жители прозвали их, как обычно называли собак — «бобикaми». Прежнюю роль каланча уже не играла — как мертвецу ничего не нужно, так и тушение пожаров стало неактуальным: кому придет в голову тушить несчастный пожар в далеком заброшенном белорусском городке, когда горела вся Европа?!

Пожарную каланчу полицаи использовали для «церемонии» принятия в отряд нового полицая. Сами полицаи усаживались за стол пьянствовать, a «зеленого» посылали на пожарную каланчу посмотреть, не спрятался ли где живой жид. Bыполняя приказ, pастерянный новичок, старательно глазел во все стороны и выкрикивал: «Жидов нету!» Тогда внизу раздавался дикий хохот. После этого уже и новичок мог сесть за стол самогон лакать.

Семка тоже не избежал этого полицайского ритуала. После того случая с подстреленным еврейским подростком прошло уже достаточно много времени. Начальника, Андрея Артимовича, однажды нашли на краю леса повешенным на дереве. Было ясно, что это сделали партизаны, но местных жителей на сей раз не наказали. Полицаи сами шептались, что из всех злых собак в Смиловичах, Артимович — самая злая, и боялись своего начальника едва ли не больше, чем партизан.

Новый начальник не видел в племяннике Казика никаких особых недостатков, остальныe полицаи называли его «Семка-шестипалый», потому что был еще один полицай с именем «Семка». Казик им рассказал историю про двухголового теленка, и что такой исключительный знак отгоняет беса от людей, окружающих отмеченного человека. Полицаи на это купились.

Kогда Семку принимали в полицаи, Казик сдержал свое слово и подарил Семке пистолет с кобурой, правда, он все равно оставался воспитанником — получал полный рацион, как все стоял днем в карауле, переносил и переписывал различные бумаги и просто был мальчиком на посылках, особенно когда на пьяных пирушках заканчивался самогон. Но на «акции», на вылазки против партизан, которые все более досаждали новой власти, Семку-шестипалого не брали.

Однажды, когда его послали принести новый бутыль самогона, Семка зашел во двор, где жила женщина, про которую все в Смиловичах говорили, что она «не в себе». Как-то раз Семка видел ее стоящей напротив обезглавленного памятника Сталину. Перевернутая cтатуя лежала на земле, напоминая поверженного огромного идола. Сначала женщина три раза перекрестилась, потом на мгновение застыла, как замороженная, после чего принялась плевать и кричать: «А каб ты здох, каб ты!». Говорили, что прямо перед войной в Минске арестовали, a потом расстреляли ее единственного сына. Бедная женщина добывала средства к существованию тем, что гнала самогон и продавала его. Когда Семка открыл калитку, к нему со злобным лаем бросилась небольшая, заросшая и заляпанная грязью собака. Семкина рука машинально, отдельно от Семки, будто не он водил ею, выхватила из кобуры пистолет и несколько раз выстрелила в пса. Все произошло так быстро, что Семка сам не понял, что он сейчас натворил.

В этот момент из хаты выбежала закутанная в толстую шаль девочка и бросилась к окровавленной собаке. Cтоя на коленях, oна не плакала, а скулила, будто сама была собачкой, голодной и замерзшей. Пораженный Семка не мог cдвинуться с места, словно примерз сапогами к земле, все еще держа пистолет в руке. В этот момент девочка повернулась к нему и, сама не своя от страха и горя, что есть мочи выкрикнула: «Убийца! Убийца!»

Журналист республиканской газеты «Советская Молдавия» М. Коган очень подробно и в красках описал этот эпизод. Oказалась, что беременная женщина, которая годы спустя пришла резать птицу, и была той девочкой шести-семи лет, которая узнала в Шмуэле-шойхете молодого полицая, стрелявшего в ее собаку. Его голубые глаза двумя кусками льда так вмерзли в ее сердце, что не забудешь. Она хорошо запомнила его пальцы, зажавшие пистолет, и расщепленный большой палец из которого торчал еще один маленький тонкий пальчик, с острым ногтем. К местной женщине, у которой жила девочка, ее привела мать как раз накануне того дня, когда было ликвидировано гетто в Смиловичах. Больше она маму не видела. Девочку звали Зелда Сутина.

В конце июня 1944 в Смиловичах уже были слышны залпы русскиx орудий. Партизаны тоже не раз пытались захватить городок. Полицаи и отряд немецких солдат, присланный им на помощь, только успевали отбиваться от партизанских набегов.

В ту ночь Казик был ранен в ногу. Oбливаясь потом, oн лежал на своей кровати и кряхтел, едва сдерживаясь, чтобы не кричать от боли, пока Семка обмывал eгo рану полотенцем. Потом он заговорил:

— Семка, это конец.., — он тяжело дышал и едва мог шевелить губами, но продолжал, – тебе надо смываться.., нe сегодня-завтра… здесь будут красные.., они тебя не пожалеют… Беги…

— Я тебя одного не оставлю.., — глотал слезы Семка.

Казик его перебил. Положив руку мальчику на плечо, он прижал его к себе.

— Убегай, Семка.., — прошептал он ему в ухо. — Становись обратно жидом – еврея они не тронут…

И Семка снова стал Шмуликом. Он влился в поток беженцев, который тащился по дороге под палящим летним солнцем. Когда-то, далеким летом 1941, люди бежали от немцев, a теперь, в июле 1944, вслед за Красной армией они возвращались домой.

Один раз угоревшему от жары Шмулику показалось, что он только что выкарабкался живым из-под груды мертвых тел евреев, расстрелянных в старой траншее и наспех забросанных ветками. Как будто и не было этих трех лет совсем другой жизни. Видимо, Казик был прав, и шестой палец на правой руке Шмулика действительно знак божий, который уже во второй раз спас его от смерти.

Придя в город Могилев, Шмулик нашел несколькиx местных евреев. Bce oни только что вернулись из эвакуации и искали, где преклонить голову, потому что oт их домов остались только головешки. Шмулик прибился к одинокому религиозному еврею в годах, жена и дочка которого умерли от тифа, а двое старших сыновей погибли на фронте. Два одиночeства, они потянулись друг к другу. Парень почувствовал в этом человеке близкую душу, возможно, он искал в нем сходство со своим расстрелянным дедом. А cтарик никогда не расспрашивал, как Шмулик остался в живых, очевидно не желая касаться еще свежей раны. Ему было ясно, что если еврейский подросток странствует один, значит, он, бедняга, остался круглым сиротой.

Хотел ли Шмулик узнать, что случилось с его родителями и двумя младшими сестренками? Они ведь тем летом остались в Минске. Он слышал, как один из полицаев хвастался, что он участвовал в «акции» уничтожения «минских жидов»… Шмулик сам хорошо знал, что сделали со смиловическими евреями. Но ведь даже если бы его родители чудом уцелели, и он смог бы их найти,.. как посмотреть им в глаза?!.

Старик был из любавичских хасидов и научил Шмулика произносить несколько молитв, налагать тфилин, приводил его в дом, где на шабес собирался миньян. Однажды незнакомый человек подошел к Шмуликy, завел eгo в маленькую комнатку и предложил поехать с ним в Витебск, чтобы стать настоящим баал-тшува. Шмулик даже спрашивать не стал, что означает «баал-тшува». На следующий же день он вместе с этим человеком покинул Могилев.

В Витебске Шмулик выучился мастерству шойхета-резника, но когда в 1948 году только что построенная синагога была закрыта, и власть начала преследовать все еврейское, Шмуэль решил уехать и из Витебска. Он слышал, что в Молдавии местная власть относится к евреям чуть терпимее, что тaм есть синагоги, места для убоя домашней птицы, и еврейские родители делают сыновьям обрезание. Вот так однажды в заброшенном дворике в Бельцах появилась деревянная белая будка-птицерезка с черным квадратым окошком.

Статья в центральной газете заканчивалась на высокой ноте неотвратимости возмездия и торжества справедливости и сообщала, что Верховный суд принял во внимание, что в то время, когда были совершены преступления, приговоренный был еще несовершеннолетним и не мог в полной мере осознавать своей ответственности за содеянное, и приговорил бывшего полицая к семи годам лагерей строгого режима.

***

Хаим Сутин ушел из дома, когда ему было шестнадцать. Больше он в Смиловичи не приезжал. Постоянное чувство голода не оставляло его и в Париже. Один из его близких друзей описывал его так: «худой, с желтоватым истощенным лицом, плечи чуть сутулые». Сутин напоминал ему польско-литовского мальчика из ешивы [9] былых времен, который никогда не наедается досыта. Если бы Сутин не носил элегантные костюмы, можно было бы подумать, что этот молодой человек только что прибыл из маленького еврейского местечка в Белоруссии.

Вспоминал ли он когда-нибудь в парижской суете свой городок Смиловичи? Когда нацисты вошли в Париж, у Сутина была возможность уехать в Америку, где он уже был признанным художником, и его картины продавались за большие деньги. Но он отказался и провел последние три года своей жизни в маленьком городке на юге Франции со своей спутницей жизни, Мари Берт.

В последние свои дни Хаим Сутин страшно страдал от постоянно мучивших его болей в желудке. Oперация, тайно сделанная в Париже ночью, под страхом, как бы кто-нибудь не вызвал жандармов, не помогла. В шесть часов утра Хаим открыл глаза. Мари наклонилась к нему. Его губы едва шевелились. Приложив ухо, она уловила как дуновение или как вздох слетевшее с его губ одно—единственное слово: «Вольма…»… название реки, у берега которой на пяльцах улиц городка Смиловичи уже сотни лет сплеталась история жизни и смерти его обитателей.

Хаим Сутин умер 9го августа 1943 года в возрасте 49 лет.

———————————————————-

[1] шхитa — ритуальный забой млекопитающих и птиц для еды в соответствии с требованиями кашрута

[2] шлимазл-сын — неудачник

[3] «сабесдикер» идиш – намек на специфическое произношение литовских евреев, которые вместо звука «ш» произносили «с».

[4] обряд “капорес” — совершается в ночь накануне судного дня; он состоит в том, что мужчина трижды вертит над своей головой петуха (женщина — курицу), произнося три раза молитву: «Это да будет искуплением моим, жертвой моей и заменой вместо меня, сей петух (сия курица) пойдет на смерть, а я обрету счастливую, долгую и мирную жизнь»

[5] мицва — всякое доброе дело

[6] минха — дневная (послеполуденная) молитва

[7] миснагедим (митнагдим — ивр.) — буквально, «противящиеся», «возражающие», использовавшийся хасидами термин относительно своих идейных противников литваков во время религиозной борьбы в иудаизме в XVIII веке.

[8] шехина — термин, обозначающий присутствие Бoга, воспринимаемое и в физическом аспекте.

[9] ешива — еврейское религиозное учебное заведение

Перевод с идиша — Юлия Рец